Интервью - Эрик Булатов, художник

В Новом национальном музее Монако открылась ретроспектива классика советского андерграунда Эрика Булатова – в сентябре ему исполняется 80 лет. Выставка продлится до 29 сентября, на ней собраны и известные работы, и новые произведения, за которыми выстраивается очередь из коллекционеров (Булатов пишет по две-три работы в год). Обозреватель «Пятницы» поговорила с художником.

– Музей организовал экскурсию по вашей выставке для слабовидящих людей. Трудно было объяснять словами то, что привыкли передавать изобразительными средствами?

– Экскурсовод давала очень точные описания, мои же комментарии относились скорее к смыслу работ. Ситуация необычная, но говорить о картинах – дело для меня не новое; трудное, но вполне возможное. Я всегда пытаюсь давать объяснение собственным работам: для себя и для других. Даже написал несколько теоретических статей о проблемах пространства.

– Ваши ретроспективные выставки в разном составе путешествуют по Европе уже несколько лет. Восприятие работ разнится в зависимости от страны?

– Главное, что их воспринимают. Ни в Германии, ни в Швейцарии, ни во Франции у меня не возникло ощущения стены между мной и зрителем. Все зависит не от страны, а от времени. Раньше старались по возможности притянуть все к советской и антисоветской тематике, а пространственную составляющую моей живописи, которая как раз и является для меня основной, оставляли вне поле зрения. И хотя я пытался всячески обратить на нее внимание, было трудно. Видимо, слишком остро переживалась политическая ситуация. Сейчас все по-другому, и чем дальше, тем легче. Выставка в Монако в этом смысле показательна – здесь даже на этапе подготовки не было попытки превратить «советские» мотивы в основные.

– С чем это связано?

– Прошло уже довольно много времени – советские проблемы для Запада больше не актуальны. Причем сформировавшееся там представление о нашем андерграундном искусстве как о чем-то этнографическом, важном для России в определенное время, но на мировом уровне не имеющем особого значения – это отчасти вина самих художников, которые так активно эксплуатировали советскую проблематику. Но СССР – это наша проблема, и незачем было ею там размахивать.

– Почему вы решили отказаться от отсылок к советским образам?

– Это было связано с тем, что я уехал из СССР, а потом СССР вообще кончился. Я решил, что не нужно больше этим заниматься: проблемы-то больше нет. Ей надо было заниматься там, тогда.

– А чем надо заниматься теперь?

– Художник должен работать с той жизнью, которая его окружает. Одна из последних моих картин «Наше время пришло» (2010. – «Пятница») как раз отражает мое представление о сегодняшнем состоянии России. Там изображен подземный переход под Садовым кольцом рядом с Курским вокзалом – символический переход из прошлого в будущее. Ясно, что одна эпоха уже закончилась, а новая еще не сформировалась – и вот эту ситуацию неопределенности я и пытался уловить.

– Что, по-вашему, еще не изжито из старой советской эпохи?

– Многое осталось и в культурной ситуации, особенно в том, что касается отношений между людьми, и в политической, которая выглядит удручающе. Возврат к прежним временам, конечно, не возможен; и он был бы смертелен. Но сегодня возникает опасный момент идеализации прошлого. Я понимаю, что для многих это время молодости, но это было смертоносное время. Некоторые художники продолжают работать с советскими символами – что фальшиво и вредно, прежде всего для самих людей, которые это делают. Часто эти символы используют просто потому, что это удобно с коммерческой точки зрения, потому что они броские и узнаваемые.

– А как вы относитесь к собственному коммерческому успеху? Ведь ваши работы продаются на аукционах за большие деньги.

– От аукционных продаж в финансовом смысле я почти ничего не получаю. Зарабатывают те, кто выставляет работы на торги. Но высокие цены на аукционах повышают стоимость работ в галереях, с которыми я сотрудничаю. Конечно, это помогает жить. При этом надо понимать, что коммерческие успехи никак не связаны с качеством искусства.

– За прошедшие двадцать лет поменялось ли представление западного зрителя о русском искусстве?

– Считается, что у нас не было искусства и нет: авангард появился якобы под французским влиянием, а в XIX веке в художественном плане мы были глухой немецкой провинцией. Это, конечно, несправедливо и высокомерно, но пока я не вижу, чтобы эта точка зрения сильно изменилась.

– Чем тогда объяснить известность на Западе отдельных художников вроде вас или Кабакова?

– Это личный успех, и он не переносится на русское искусство в целом. Точно так же, как в начале ХХ века, когда огромный успех имел Шагал, рядом могли умирать с голоду Ларионов и Гончарова, и это никого не волновало.

– Как вы относитесь к тому, что происходит в современном искусстве в России?

– Мне видится огромное желание и потребность молодых художников сразу обратить на себя внимание, моментально стать успешным. Это приводит к тому, что любые средства – и в особенности скандал – становятся хороши. Лишь бы заметили. Получаются очень некрасивые ситуации, которые трактуются как поступок артистический, как искусство, но на самом деле являются хулиганством. Нехорошо, когда пропадает граница между искусством и поведением, – такая ситуация безнадежна в смысле профессионализма. Одновременно это очень плохо для современного искусства именно в России, поскольку восстанавливает против него массового зрителя.

– Искусству не стоит пытаться быть социально активным?

– Если единственное, чего добивается художник, – недоумение публики, то это бессмысленно и озлобляет зрителя. Не так давно, например, возник основательный музей реалистической живописи – богатая организация, которая тратит много денег на приобретение традиционной, мосховской живописи. Получается специфическая альтернатива современному искусству, очень показательная в отношении реакции публики на некоторые его произведения.

– А для вас социальный элемент искусства сегодня все еще важен?

– Я не высовываюсь за пределы очерченных мною уже много лет назад проблем. С любопытством смотрю на то, что происходит, но события эти уже вряд ли смогут оказать какое-то влияние на мое творчество.

– Над чем вы сейчас работаете?

– Только что закончил большую работу «Картина и зрители» – больше года с ней мучился и сильно выложился, так что нужно прийти в себя.

– Две из ваших последних картин связаны с Москвой. Вы бываете здесь почти каждый год. Чувствуете изменения в городе?

– Московская культура сейчас намного активнее парижской. Характер ее, конечно, чаще тусовочный и не слишком глубокий, но и это уже неплохо. Впрочем, должен признаться, что вид из окон моей мастерской вообще не изменился за много лет – и теперь даже не хочется оттуда выходить, когда я в Москве. Чувствуется, что в городе много посторонних людей – это раздражает. И еще огорчает, когда натыкаешься на жуткую грубость. Я по-прежнему ощущаю Москву как свой город, но живу все-таки в Париже.