Интервью – Светлана Алексиевич, писатель

Светлана Алексиевич, автор документальных книг «У войны не женское лицо», «Цинковые мальчики», «Чернобыльская молитва», стала лауреатом одной из самых престижных европейских наград - немецкой Премии мира. Кроме того, Алексиевич была одним из главных претендентов на Нобелевскую премию по литературе, которую присудили 10 октября. Союз немецких книготорговцев вручает Премию мира писателям, художникам и ученым за вклад в развитие мира и взаимопонимание народов. 13 октября в соборе Святого Павла во Франкфурте-на-Майне при большом стечении народа состоялась торжественная церемония награждения, где Светлана Алексиевич произнесла речь - о достоинстве и свободе. Впрочем, и до того, в дни работы Франкфуртской книжной ярмарки, представляя свою новую книгу «Время секонд-хенд» (М.: Время, 2013), Алексиевич говорила о том же - о возможности свободы для бывших «красных».

- Для меня это - какая-то параллельная жизнь. Приятно получать премии, но работаешь ведь совсем не для этого. Настоящая радость приходит, когда удается сделать свое дело хорошо. К тому же быть в центре внимания тяжело, для этого требуется такое здоровье!

- Нет, это не подбор. Посмотрите, вокруг нас такие люди. Страдание - наш дар и проклятие, понимаете? И один из главных вопросов для меня - почему мы не можем вырваться из этого круга? Почему страдания у нас не конвертируются в свободу, в чувство собственного достоинства? Я встречала это десятки раз: вот человек рассказывает о войне или о Чернобыле - и это потрясающий рассказ, достойный Достоевского, рассказ глубокого, свободного человека. Но едва речь заходит о нашем времени, о Путине или Лукашенко, я вижу раба, пробиться сквозь сознание которого невозможно. И действительно начинается плач, у нас вообще культура плача. Солженицын говорил, что лагерь - это чистилище, человек выходит из него очищенным, Шаламов - что лагерь развращает и лагерный опыт - отрицательный. Прав оказался Шаламов: человек советский - человек лагерный, оказавшись на развалинах советской империи, он потерялся, потому что умеет жить только в лагере. Однажды народ проснулся в незнакомой стране.

- У меня не было задачи представить все множество взглядов. Это была бы журналистика. Я почти 40 лет исследовала феномен «красного» человека, маленького человека, без которого невозможна история, но которого никогда не спрашивают. И говорила в основном с теми, кто внутренне связан с коммунистической идеей, кто до сих пор под ее наркозом. Я помню старика, которого посадили, и жену его посадили, но, когда его выпустили и вернули партбилет, он был счастлив. Как это возможно?

- Это то, что Ханна Арендт называла банальностью зла. Так работает тоталитарная система, она меняет, деформирует людей. Так работала сталинская машина, и сегодня она работает снова, так же, как прежде - в Белоруссии, например, - спустя столько времени, столько потрясений.

- Взгляните на Прибалтику - там сегодня совсем другая жизнь. Нужно было последовательно строить ту самую новую жизнь, о которой мы столько говорили в 90-е годы. Мы так хотели действительно свободной жизни, войти в этот общий мир. А сейчас что? Секонд-хенд полный.

- Свободы не может быть меньше или больше. Она или есть, или ее нет. Какая это свобода? Эти законы - например, против гомосексуалистов, - да это же средневековье. Но свободы не бывает без свободных людей, а их нет. Психология большинства осталась рабской.

- Может быть, в частной жизни вы их и видите. Но они не у власти, в публичном пространстве их не видно.

- Да, с белыми ленточками. Но как на них смотрел народ? Только плечами пожимал. Потому что никто не захотел в свое время с этим народом разговаривать, объяснять ему, что происходит, почему страна становится другой, что такое свобода.

- Только что мы с вами были на книжной ярмарке. Там все время шли обсуждения, круглые столы, и точно такие же дискуссии идут по телевидению. На них без конца проговариваются самые разные вещи, прошлое, сегодняшний день, будущее. Мне много приходится встречаться с читателями в Европе, немецкая публика, например, другая, она задает очень серьезные вопросы об устройстве политической жизни. А у нас политическая жизнь - это повод для стеба. Первая глава в моей книге недаром называется «Утешение апокалипсисом» - в конце 1980-х мы думали, что разрушение и есть обновление. Вот когда надо было с народом говорить, искать новые точки опоры, а не разворовывать страну.

- Ну уж точно не православие, самодержавие и что там... народность? Это тоже такой секонд-хенд. Надо искать эти точки вместе, а для этого - разговаривать. Как польская элита говорила со своим народом, как немецкая элита говорила после фашизма со своим народом. Мы эти 20 лет пребывали в немоте.

- О прошлом. Об опыте Второй мировой войны. О том, что человеком быть тяжело. О ГУЛАГе у нас кто-нибудь из крупных политиков говорил? О чувстве вины? О социализме? Проще всего мне жилось в Швеции, мне была понятна их жизнь по простой причине: там социализм и жизнь устроена справедливо. Но это другой, не знакомый нам социализм. Вот об этих вещах и надо было говорить. Но у нас некому.

- Результат - нулевой, потому что народ молчал. Потому что, если бы подобное случилось в Германии или Испании, понимаете, сколько людей бы вышли на улицу?

- Послушайте, я же не Дима Быков, который все знает. Надо поставить задачу, а остальное дело техники. Пока же - смотрите, вот наша политическая элита, она вышла в 2012 году на улицу, хорошо. Потом был обыск у Ксении Собчак, которая мне, кстати, нравится, и тем не менее. У нее нашли полтора миллиона евро. Затем появилась информация, что все они немножко поделали революцию и поехали отдыхать, кто в Майами, кто куда, кто с кем. Как вы думаете, народ будет их поддерживать? Вы представляете, что Кастро поделал бы революцию и поехал отдыхать?

- Пустыню. Кто уехал. Кто заболел. Кто умер. Кто разочаровался.

- Это очень просто. Когда мы уезжали, одновременно с Василем Быковым, это было формой протеста против того, что Лукашенко начал делать в 1990-е. Но оказалось, конца этому не видно, да я никогда и не хотела оставаться в Европе. Не буду же я жить здесь ради камамбера, это смешно. И чтобы делать то, что я делаю, то, о чем я пишу, надо жить дома, надо все время слышать, о чем говорят на улице. Об этом нельзя писать издали, по интернету. (Улыбается.)

- Нет. В каком-то смысле я защищена, не так легко взять меня и бросить в тюрьму. К тому же сегодня, когда умерли Адамович и Быков, уже мало кто может сказать вслух то, что он думает, это тяжело, это опасно. Осталась я - и для людей это поддержка.

- Нет. Все просто делают вид, что меня нет. Мне нельзя появляться на радио, на телевидении, в газетах, существует запрет на мое имя.

- Здесь я научилась жить. Я увидела, что жизнь дана не для того, чтобы залезть на крышу чернобыльского реактора. Это не борьба, не вечное сражение, как нас когда-то учили, это - огромный мир. Это цветы в саду, это отношения двух людей, свеча, зажженная за столом, вкусная еда. Все это - счастье. И оно здесь, не надо куда-то ехать, как это происходит в русской литературе.

- И о счастье тоже. Пока я планирую написать две книги. Первую - о любви. Я уже записала для нее много историй, мужских, женских. Но пока собрать их вместе я не готова. Единственное, что я знаю, - эту книгу должен будет написать новый человек. Слова должны поменяться, мой внутренний инструмент должен стать другим. Пока я слышу старый звук. И не готова - так же, как и ко второй книге, которая будет посвящена старости, уходу, смерти. Обе эти работы требуют другого человека.

- Не знаю. Один мой знакомый режиссер, француз, говорил, что для каждой следующей картины он становится другим человеком. Раз в 10-15 лет у него выходит новый фильм. Он хотел сделать фильм по моей «Чернобыльской молитве» и в результате даже женился на украинке. Я могу это понять, но сама я не буду, конечно, специально превращаться. Я буду вслушиваться, прислушиваться к жизни, подслушивать.