«Свадьба Фигаро» Моцарта стала новым шлягером берлинской Staatsoper

Антураж кажется списанным с «Аббатства Даунтон». Юмор в духе «легких» романов Эриха Кёстнера, костюмы и типажи – из фильмов 1920–1930-х с их модой на девушек с короткими стрижками, в легких платьях и сплошных купальниках. И на усатых мужчин в автомобилях – импозантных и туповатых, но все же денди и очень секси. Смешайте все это с «Филадельфийской историей» с Кетрин Хепберн (у Анны Прохазки – Сюзанны такие же бледная кожа, рыжие волосы и длинные ноги), «Дживсом и Вустером» – и картинка готова.

Лето, гости съезжались на дачу, пардон – в загородный дом, пардон – дом на море (Флимм представлял себе местечко на побережье недалеко от Севильи, куда на лето сбегают знатные горожане), у всех немножко стресс, хочется приключений, особенно любовных. И больше, собственно, ничего не хочется. Одержимые одной только этой идеей, перегруженные ею, как чемоданами, которые тащат на себе, персонажи пробираются на сцену по обрамляющему оркестровую яму подиуму в начале спектакля и убираются восвояси по нему же в конце, чуть не роняя всю свою утварь на голову звездному дирижеру Густаво Дудамелю (расселся тут!). Последний, надо сразу сказать, не просто хорош, а столь безупречно хорош, что кажется управляющим не только оркестром, но и всем, что происходит на сцене. Кажется, вирус охватившей всех любовной лихорадки ползет именно из оркестровой ямы и заражает всякого «дачника», едва он открывает рот. Источник дурмана – вот эта музыка, ровно, почти аптекарски дозируемая Дудамелем. Моцарт.

Керубино – вечный двигатель этого наваждения. Одержимого сексом мальца, как бомбу (или секс-бомбу), всегда готовую подорвать и подорваться, подкладывают то там то сям, всем и без разбору: его можно найти в шкафу, в кровати, в шезлонге – вечно кого-то тискающим. А когда Марианне Гребасса (Керубино – ее фирменная партия, как у Доротеи Рёшманн – графиня Альмавива, о чем зрители уже знали по другим постановкам) вдруг карабкается на табуретку, то все участники любовной гонки мигом влипают в стулья и внимают ей, как зачарованные родители – первой наизусть пропетой детской песенке или как прихожане – воскресной проповеди.

В этот момент они полоумная, но семья, и кто слуга, кто хозяин – неважно. Как и прочие пережитки классового общества, питавшие Моцарта и Бомарше. Ансамбль, целое – пожалуй, ключевые определения постановки Флимма (в афише рядом с ним стоит еще одно имя – Гудрун Хартманн). Звучит обыкновенно, но это поди ж еще сделай! Чтобы никакого разбега, никакого форса не предшествовало вдруг сливающимся в единое целое телам и голосам. Все как бы гуляючи, нечаянно и по ошибке. Это так по Моцарту, и это так по жизни. Бесхитростную реалистичность в запутанной буффонаде Флимм и Хартманн вскрывают на раз. Как бы и не слишком увлекаясь конструкциями – в рифму режиссерской легкости у художницы Магдалены Гут все просматривается и продувается, стены-жалюзи разъезжаются, шкафы перемещаются, предметы и вещи, как во всяком временном жилье, постоянно распаковываются. Вроде и целое, а никакой при этом завершенности. Все в движении. Как и в отношениях героев. Что абсолютно прелестно в постановке Флимма – Хартманн – она антииерархична. Любой может стать центром и тут же отойти в тень: Керубино тонет в очередном шкафу, Сюзанна исчезает за очередной дверью, графа Альмавиву (Ильдебрандо Д’Арканжело) – мачо в автомобильных очках – расплющивает если не в шезлонге, то где-то на полу у ног Сюзанны. Фигаро (Лаури Вазар) во всем этом бисерном мельтешении еще надо поискать. Он вечно чем-то занят: то надо кровать сколотить, то интригу разрулить. Его теряешь в финале где-то в траве образовавшегося на сцене огромного холма с дверью на вершине, за которой, как в фильмах Линча, все вдруг исчезают.

Это все временно, это все пройдет – несется со сцены поэтическим рефреном. Понаехавших любовников «сдует» со сцены так же легко, как их туда «надуло». То ли ветром, то ли музыкой. И это оставляет очень хорошее ощущение – как в старую фильму, в эту старомодную, но по дыханию и состоянию абсолютно свободную историю хочется вернуться.

Чтобы удовлетворить всех желающих, к премьере пришлось добавить еще несколько представлений. И понятно, почему зрители попросили добавки.

Берлин