Художник Марина Абрамович и пианист Игорь Левит показали в Нью-Йорке проект с музыкой Баха

С самого начала было непонятно, на кого рассчитан «Гольдберг»: на любителей академической музыки или на фанов Абрамович – а ведь между теми и другими пропасть. Поэтому нервничал британский продюсер Алекс Пуц, создатель Манчестерского фестиваля, а еще недавно – программер «Армори» (сейчас он занят строительством грандиозного New York Culture Shed, а в «Армори» его уже сменил Пьер Ауди), – да и билеты поначалу продавались плохо, но за неделю их вдруг не стало.

Этой идеей Абрамович была беременна много лет – ей хотелось обучить людей слушанию музыки, но метод надо было проверять, чем она и занималась все годы, прошедшие между выставкой в МоМА, где Абрамович посмотрела в глаза десяткам тысяч людей, и сегодняшним почти осадным положением, когда на «Фейсбуке» имеются всемирное движение «Абрамович на пенсию» и фотожабы с магическим взглядом Марины и подписью «Болит голова? Прими парацетамол!», а арт-сообщество громко ненавидит ее за дружбу с Леди Гагой, съемки в клипе Джей-Зи и за то, что в 69 лет она на вопрос, как дела, отвечает: «Ну какие могут быть дела – работа/секс, секс/работа».

И вот год назад нашелся Игорь Левит – уже названный The New York Times «лучшим пианистом столетия» и уже знавший «Вариации Гольдберга» Баха наизусть. 28-летний Левит, конечно, родился в Нижнем Новгороде («Откуда еще такие сумасшедшие берутся?» – сказала мне Абрамович после премьеры, одной рукой вытирая слезы Левиту, а другой обнимая Урса Шоненбаума, придумавшего для «Гольдберга» выдающийся свет), но уже в восемь лет был увезен в Германию, где учился у Карла-Хайнца Кеммерлинга и Матти Раэкаллио и где его обнаружил чуткий Пуц.

Никогда прежде междисциплинарность не выглядела столь радикально и убедительно. Секрет поразительной победы «Гольдберга» Абрамович в том, как она угадала божественный цикл, порочный круг – в том самом, что, возможно, имел в виду и Бах, подразумевая, что «Вариации» нигде не начинаются и никогда не закончатся. Еще в фойе публика запирает все личные вещи в шкафчик, как в бассейне, оставляя телефон, часы и тщету всего сущего. Людям даются противошумные наушники, а затем их приводят в готические пустоты «Армори». По кругу стоят тысячи санаторных шезлонгов, в центре – небольшая круглая сцена, на ней – рояль, за роялем – молодой Левит. Четыре квадрата ярко-белого света сияют по периметру. Нужно надеть наушники, громыхает гонг. Это метод Абрамович – слушать тишину и убивать мысль, мысль не нова, но особенно прекрасна перед Бахом, сверять которого с «вотсапом» и «инстаграмом» было бы совсем ужасно. Через долгие минуты второй гонг – нужно снять наушники. Гаснут белые квадраты, и вспыхивает белая нить, окаймляющая стены «Армори» и слепящая зрителя. Такая же нить, только короткая, полыхает под крышкой рояля, чтобы Левиту было видно свои руки. Дальше – галлюцинации. Сперва кажется, что после каждой части «Вариаций» Левит перепархивает от рояля к роялю и что их на круглой сцене стоит три. Нет – это просто медленно вращается сцена – но так медленно, как медленно течет Бах и как саранчой взвивается над рояльными шахматами Левит, объявляя шах и мат всему, что было сказано о Гольдберге до него, вдруг отрывая крышку своего рояля и выбрасывая ее куда-то в Центральный парк.

Больше не слыхать гудящих автобусов и такси (хоть у «Армори» и тонкие стены). Слышен только Левит, руки которого – руки норштейновского Башмачкина, мутузящего перо, руки гойевских летающих ведьм, тонкими пальцами цепляющие воздух, всем рукам руки. Медленно вращается сцена, а с ней всю длину «Вариаций» медленно гаснет белая нить по периметру «Армори» – так медленно, что это станет очевидно, лишь когда Левит проделает почти целый круг и «Вариации» наконец замкнутся.

Сцена встала. Нить растаяла в темноте. Левит зарыдал. Зал поднялся, грохоча ладонями. И стало слышно, как именно в этот момент со скрежетом сменились эпохи.

Автор – художник-перформансист и директор Государственной галереи на Солянке