Мария Болшоу: «Завораживающий ужас и радость одновременно»

С 1 июня британские музеи Tate впервые возглавляет женщина. Марию Болшоу отличает бунтарский дух, нестандартные пристрастия в искусстве, стандартный феминизм и желание бесконечно расширять аудиторию
Директор Tate Мария Болшоу/ Peter Nicholls/ REUTERS

Когда ресторан Rex Whistler открылся в 1927 г., его зал окрестили самым забавным в Европе за захватывающую, причудливую фреску «В поисках редких видов мяса» (Рекс Уистлер, 1927 г.). На фоне холмов Уистлера, лесов и спроектированных [Андреа] Палладио вилл позирует золотая молодежь, а их сверстники скачут вместе с единорогами и натасканными на трюфеля собаками в погоне за свежими кулинарными изысками.

Сейчас Rex Whistler располагается в здании галереи Tate Britain – белоснежные скатерти, типично британское меню, погреб редких вин и бликующая на свету недавно отреставрированная фреска. Зал причудлив, тих и заброшен. Несмотря на обеденное время, в понедельник здесь лишь несколько посетителей, хмурых и в большинстве своем таких же старых, как ресторан. Пара седых политиканов пытается выдумать жизнеспособный «безумный налог» (одно из предложений консерваторов перед последними выборами в Великобритании: если пожилой собственник жилья не в состоянии оплатить государственные услуги по уходу за собой, жилье будет продано после его смерти для возмещения расходов, понесенных казной. – «Ведомости»), архитектор спорит с женой, стоит ли ему, прикованному к инвалидной коляске, попытаться проехаться по выставке Queer British Art в галерее Tate.

Но когда входит Мария Болшоу, новый директор галереи, и фреска, и ресторан мгновенно оживают. В шелковых оранжевых брюках и розовой кофте с отделанным фестонами воротником и расшитыми манжетами, в блестящих кроссовках перламутрового цвета, подобранных под цвет ее серебристых коротко остриженных волос, 47-летняя Болшоу выглядит так, будто нарочно оделась по контрасту с изумрудными и каштановыми оттенками творения Уистлера. Она приветствует персонал, обнимает архитектора (выясняется, что это ее друг) и с широкой теплой улыбкой присаживается за мой столик в углу.

Показывая на пустой ресторан, я интересуюсь: Tate Britain сильно подкосило открытие в 2000 г. Tate Modern? Первую галерею в прошлом году посетило 1,1 млн человек (на 16% меньше, чем в 2015 г.), а более молодой музей – 5,8 млн. Можно ли назвать Tate Britain самой проблемной из четырех входящих в Tate галерей? «Я рассматриваю это как величайшую возможность», – нежным голосом отвечает она. Простота, с которой она держится, располагает к себе. «Tate Britain нужно было отступить на задний план, чтобы открылась Tate Modern. А теперь она в полной готовности блистать самой».

Я возражаю, что, если не считать [художника Уильяма] Тернера, представленные в Tate Britain исключительно британские экспонаты – множество полотен Викторианской эпохи, творения ХХ в., среди которых не найти мировых шедевров Пикассо или Матисса, отправленных в Tate Modern, – попросту скучны.

«А не нужно, чтобы вам все нравилось, – благожелательно отвечает Болшоу. – У людей сложились очень близкие отношения с Tate Britain. Tate Modern – это склад. Tate Britain – лондонская гостиная, где вы можете найти вашу любимую картину. В насыщенном общественном пространстве сосуществуют разные люди и художественные вкусы». Она считает вполне уместным сравнивать музей с домом для жизни. «Перед Tate Britain есть сад, который мы используем, расширив наше видимое присутствие. И собираемся вывесить коллекцию, рассказывающую историю британского искусства с точки зрения того Лондона, где мы сейчас находимся».

Именем Тейта и Блаватника

Первая галерея Tate открылась в 1897 г. на деньги сахарного магната Генри Тейта. Он решил пожертвовать свою коллекцию британского искусства Национальной галерее, но в ней не нашлось места, чтобы выставить полотна, рассказывает сайт галереи. Пришлось строить отдельное здание на месте бывшей тюрьмы, использовавшейся для пересылки заключенных в Австралию. Официально музей назывался «Национальная галерея британского искусства», но в народе его звали «Галерея Тейт», это имя официально он и получил в 1932 г. А в 1955 г. он стал независим от Национальной галереи. Сейчас Tate управляет группой музеев Великобритании – Tate Britain и Tate Modern в Лондоне, Tate St Ives в Корнуэлле и Tate Liverpool. Главный спонсор – правительство страны. Коллекция музеев насчитывает около 70 000 экспонатов. За год, с апреля 2015 по март 2016 г., Tate приобрела 1008 предметов искусства на сумму 14,4 млн фунтов. В мае этого года стало известно, что одно из зданий Tate Modern получило имя Леонарда Блаватника. В 2011 г. Фонд Блаватника сделал одно из самых больших пожертвований в истории галереи – 260 млн фунтов. Правительство и местные власти на строительство зданий Tate Modern выделили 58 млн фунтов.

Местной кухне – нам предлагается гемпширская форель, жареный ягненок английской породы свейлдейл, британские морепродукты – тоже, наверное, придется наверстывать упущенное: она патриотична, но старомодна. Болшоу тянется к меню – большие браслеты на каждой руке сверкают над столом, спрашивает: «Хотите одно блюдо или два?» Сходимся на двух, потому как «мы открываем Фахронису Зейд в Tate Modern сегодня вечером, так что я доберусь домой выпить чаю не раньше девяти», объясняет Болшоу, изучая закуски. (Фахрониса Зейд – турецкая художница, 1901–1991. – «Ведомости».)

«Спаржа и корнуэльский краб... Возьму-ка я краба в честь Сент-Айвса (прибрежный городок в Корнуэлле. – «Ведомости»)!» Основным блюдом она берет ризотто из перловки. Я выбираю британскую спаржу и грессингемскую утку (Грессингем известен блюдами из птицы. – «Ведомости»).

Краб – реверанс в сторону региональных Tate-галерей в Корнуэлле и Ливерпуле, упоминание о чае тоже подача с ее стороны. Мало того что Болшоу – первая женщина-директор Tate, она еще и из «семьи госслужащих, социальных работников, муниципальных служащих, учителей – что-то в этом роде», окончила государственную школу, высшее образование получила отнюдь не в Оксфорде. Родившись на земле центральных графств Англии, карьеру строила на севере (промышленный регион. – «Ведомости»).

Будучи директором городской галереи Манчестера и художественной галереи Университета Уитворта, которую она превратила в центр современного искусства, Болшоу сделала себе имя во всем мире как неофициальный культурный атташе Манчестера и интеллектуальный авторитет севера страны.

«Если что и мешает стране, так это ощущение, что важно лишь происходящее в Лондоне, – рассуждает она. – Лондон – исключительное место, но не все могут позволить себе там жить. Важно, чтобы в других городах, кроме Лондона, тоже бурлила жизнь. В Манчестере или Ливерпуле вы можете делать рискованные вещи, вас не стесняет туристская публика. Лондону есть чему поучиться у регионов».

Во времена, когда культурный барьер между привилегированной столицей и остальной страной вызывает раздражение, назначение Болшоу – голос против элитарности, но за единство и перемены.

«Я ходила в непримечательную школу в Нортгемптоншире, – рассказывает она. – И одно из первых поздравительных писем [при назначении в Tate] пришло оттуда, от мистера Картрайта, преподававшего актерское мастерство: «Я так горжусь тобой и помню твои носки!» Я была бунтарем, но не хотела нарушать все правила. Единственными предметами униформы, в отношении которых не было прописано четких критериев, были носки и перчатки, поэтому у меня они были люминисцентные или ярко-оранжевые – я не хотела подчиняться, но и неприятностей мне было не нужно. Картрайт еще писал, что «не очень-то привычно, когда человек из школы вроде нашей становится директором Tate». Поэтому я считаю, что наша задача – давать любому ребенку, приходящему в Tate, то, что ему нужно».

Карьера Болшоу изобилует нонконформистскими выступлениями, ни одно из которых не кончилось неприятностями, – карри из серии еды навынос на торжественном обеде по случаю назначения в Уитворт или переосмысление международного сотрудничества в проекте New North South, связывающего учреждения культуры севера Англии с Южной Азией, который она запустила в этом году. А твитит она и вовсе о чем угодно: рождественских золоченых брогах (туфли с перфорацией), сломанном запястье («неким важным человеком, упавшим на меня во время занятий йогой»), Найджеле Фарадже.

Она стремится сделать искусство притягательным для самого широкого круга людей, но признает: «Нам предстоит пройти долгий путь, чтобы достучаться до тех, кто и не помышляет, что искусство – это для них». Но можно ли совместить широкий охват аудитории с высоким искусством?

«Расширять аудиторию можно, качество художественного впечатления от этого не пострадает. [Сейчас] посетители наших музеев – это более образованная аудитория, в большей степени белые, что не отражает демографический состав городов. Мы можем себе позволить более амбициозные цели. Вопрос не столько в том, что ты показываешь, сколько в том, как ты взаимодействуешь с аудиторией. Мы думали, что музеи безразличны людям от 16 до 26 лет. Но стоило открыться в другое время суток – и они пришли. В прошлую пятницу на LGBTQ Late в Tate были тысячи: они завладели этим временем и пространством. Tate в 10 вечера пятницы сильно отличается от Tate в 10 утра в будний день».

Болшоу положительно оценивает художественный салон Queer British Art, который проводит Tate Britain и кураторами которого выступают, в частности, несколько ЛГБТ-групп. По ее мнению, он «рассказывает невероятно захватывающие новые истории об искусстве, которое люди, как им кажется, знают», и является моделью того, как «институты могут различными способами работать с разнообразными сообществами». Мне же такой подход показался ущербным: салон стал скорее социальным высказыванием, чем серьезной работой по популяризации искусства.

Мы принимаемся за закуски – коричневого с белым краба с персиком, фаршированным миндальным муссом, спаржу с кукурузными криспами и утиными яйцами всмятку. Все очень вкусно. Тем временем я слышу, как архитектор и его жена высказывают мои собственные сомнения либерала со стажем: «Искусство не должно определяться сексуальными предпочтениями художника, не так ли? Если только речь не идет непосредственно о сексуальном желании – но в таком случае я не хочу на это смотреть!» Но в конце концов они решают дать выставке шанс. «Гомосексуальное искусство, мы идем!» – смеются они, и инвалидное кресло уезжает.

Раз Болшоу удается зарядить даже тех, кому за 50 лет, – она победитель. «Я хочу, чтобы Tate задалась вопросом – какую историю мы хотим рассказывать в наше время», – говорит она, убеждая, что культурные исследования, ставшие привычными для академических кругов, некогда оказали глубокое влияние на художественную практику. Она перечисляет музеи и галереи, которые осознали этот фундаментальный сдвиг, – например, «потрясающую» выставку искусства чернокожих британцев в Nottingham Contemporary в 1980-х. «Сегодня у молодежи запутанное понимание идентичности, ее изменчивости, как она определяется в культурном плане», – замечает она и добавляет, что ее собственные дети (сын и дочь от первого мужа как раз в юношеском возрасте, а за нынешнего мужа, директора Музея Манчестера Ника Мерримана, она вышла в 2010 г.) «относятся к этому не как к постструктуралистской теории, а как к реальной жизни, и это потрясающе».

Карьера Болшоу началась в академических кругах. В 1991 г. она защитила диплом по английской литературе в Университете Ливерпуля и в 1996 г. – докторскую диссертацию по афроамериканскому изобразительному искусству и литературе в Университете Сассекса (1996 г.), где «в 1990-х широко исследовались нетрадиционные взгляды, постколониализм, специалисты по Шекспиру учили сексуальному диссидентству». Прозрение настигло ее перед инсталляцией Корнелии Паркер «Холодная темная материя: вид во время взрыва» в лондонской Chisenhale Gallery в 1991 г.: «Я вошла в зал, там был взорванный сарай (художник попросила солдат британской армии взорвать домик для хранения садового инвентаря, собрала обломки и развесила их вокруг лампы. – «Ведомости»), это впечатляло. До этого большинство произведений, которые я видела, были заключены в раму. Я оценила смелость, чувство опасности, притягательные и для меня самой... Завораживающий ужас и радость одновременно».

Четверть века спустя она открыла обновленную галерею Уитворт работой Паркер: «Мне все время приходится щипать себя: я вспоминала себя 21-летней, а мне к тому времени было 46». Были и другие истории, когда круг замыкался. Галерея Tate Liverpool открылась в 1988 г., когда Болшоу стала студенткой, и это был первый музей в ее биографии: «Я помню произведение [авангардиста] Ричарда Лонга, которое рождало такое чувство комфорта, что я могла сидеть на полу и просто быть с ним».

Такое прошлое отличает Болшоу от ее предшественников, историков искусства, получивших традиционное образование, – Николаса Сероту (возглавлял галерею около 30 лет. – «Ведомости») и до него Алана Боунесса (у обоих за плечами Кембридж и Институт искусства Курто). Серота обратился к концептуальному искусству, построив для него новый музей, Switch House. Болшоу, которая моложе его на четверть века, поднимает вопросы, интересные следующему поколению, – желание понять, как писалась и уточнялась история. «Дело не в том, что в 1920-х или 1950-х не было женщин-художников, просто история не обращала на них внимания».

Феминистка ли она?

«Ну как можно не быть феминисткой в наши дни... Меня часто спрашивают художники: «Вы ее выставили, потому что она женщина?» Ответ: «Нет, мы ее выставляем, потому что она настоящее сокровище!» Я стремлюсь, чтобы половина представленных художников была женского пола не потому, что это жест феминизма, а потому, что мы хотим напомнить миру, что мы [женщины] в нем живем».

Приносят основные блюда. Перловка Болшоу красочно усеяна редисками и консервированным лимоном, в моей тарелке в апельсиновом соусе плавают утиная грудка, зубчики чеснока, кусочки молодой репы и фисташковая крошка. Я восхищаюсь прямолинейностью и проницательностью Болшоу и ее умением высказываться неконфликтно. Но, на мой вкус, представленное в Switch House искусство постшестидесятых скучно, выглядит как дополнительные материалы для социологии – и кстати: а где картины? Я спрашиваю, не отдают ли сейчас музеи предпочтение концепциям, а не объектам?

«Ни то ни другое, – говорит она и объясняет, что социальный контекст не должен превалировать над художественным совершенством. – Сам объект может быть невелик, но с необычайно яркой предысторией. В первый же день я встречалась с сотрудниками, отдел за отделом; вид небольшого альбома для набросков Тернера, достаточно миниатюрного, чтобы носить его в заднем кармане, вызвал у меня слезы». Сотрудники поражают колоссальной эрудицией, уверяет она: «Они получают первые призы, рассказывая истории экспонатов и связанный с ними контекст».

Получается, они – истинные знатоки образца XXI в.?

Впервые за нашу беседу Болшоу выглядит шокированной: «Это неправильное слово [знатоки], его используют, чтобы запугать людей». Для нее «каждый посетитель, будь то маленький ребенок, который ищет самую красочную картину, научный работник из Йеля в зале гравюр и эстампов, воскресный посетитель, желающий найти полотно, которое заставит его сердце биться быстрее, любознателен и пытается что-то разузнать».

И тем не менее больше всего посетителей на выставках белых европейских художников-мужчин: в первых строках рейтинга Матисс, Пикассо, недавняя выставка [представителя поп-арта] Дэвида Хокни (478  000 посетителей против, например, 63 000 на прошедшей в прошлом году выставке постколониального искусства «Художник и империя»). Какое место занимают отдельные таланты в недискриминационном подходе Болшоу?

Во время выставки Хокни в Tate Britain, как осторожно говорит Болшоу, «здание было полно радости всех, людей разного возраста, лондонцев, туристов. Речь не о том, чтобы выставить великих художников вон: в Tate Modern мы будем расширять канон, а не отказываться от него. Преобладание работ белых европейцев было чрезмерным. Нам нужно понять, как гении выражают себя по всему миру».

Пример для нее – поздние работы Фахронисы Зейд, которые сейчас демонстрируются в Бэнксайде (район Лондона, где расположена Tate Modern). На этом все упирается в субъективное восприятие. Я вижу вторичную художницу, синтез Востока и Запада, которая отлично укладывается в глобально-феминистские рамки Tate, но вряд ли о ней будут говорить с таким же придыханием, как о Матиссе. Кураторы же провозглашают Зейд гением, чья «необычайность» требуют персональной выставки.

Я упорствую и говорю, что новый порядок принесет не только плюсы, но и минусы. «Да, будут потери, – медленно, почти с болью в голосе, отвечает Болшоу. – Я не могу сказать, в чем они будут заключаться». Оптимизм нового директора Tate неистощим, делаю я вывод. «И энергия! Именно так и делаются дела, – подхватывает Болшоу. – Я не работаю сутками напролет, потому и энергична».

Я прошу рассчитать нас. Она благодарит меня, ее оранжево-розовый силуэт удаляется, и ресторан снова становится блеклым. Но, идя к двери, она успевает сказать: «Глава городского совета Манчестера Ричард Лиз, один из лучших мужчин, с которыми я работала, заметил: «Дело не в искусстве, дело в мире, где мы живем, потому что кто захочет жить в мире, где нет искусства?» То же относится к Лондону, миру, в котором я хочу жить».

Перевел Антон Осипов

Автор – художественный критик FT, автор книги «Шагал. Биография»