Алексей Бородин: «Я давно решил не пытаться поставить «Гамлета» в 125-й раз»

Алексею Бородину в июне исполнится 77, но его бодрости и энергии могут позавидовать многие молодые коллеги. В театре, которым он руководит уже 38 лет, постоянные премьеры и аншлаги, тут все время ищут (и находят) себя молодые режиссеры, здесь после ухода из Министерства культуры успешно работала директором Софья Михайловна Апфельбаум. Ее кабинет с именной табличкой на двери сейчас пуст, но Бородин не устает повторять, что рано или поздно мрак рассеется и Соня, как он ее ласково называет, вернется. Он вообще – несмотря на все происходящее вокруг – скорее оптимист и, как ни во что другое, верит в личную ответственность.

– Честно говоря, мне кажется, что любая целевая аудитория – это ужасно. Когда я сюда пришел в 1980 г., у меня была мечта, чтобы у театра появился свой зритель – зритель, который ходит в другие театры, но постоянно возвращается именно к нам. Его возраст меня совершенно не волнует – для меня нет разницы, молодые люди сидят в зале или старые, потому что мне важен не возраст, а зритель-партнер: тот, с кем я могу выстроить равные, доверительные отношения, чем-то поделиться. Самое главное в любом зрителе, чтобы он был живой. В свое время я предложил переименовать Центральный детский (театр стал Российским академическим молодежным театром по инициативе Бородина в 1992 г. – «Ведомости»), поскольку это название казалось мне нелепым, оно все страшно сужало. И главным своим достижением за годы работы я считаю как раз то, что наш зрительный зал стал своим. Я всегда выхожу в зал перед спектаклем и потом говорю актерам: «Зрители сегодня хорошие, как в прежнем, товстоноговском, БДТ». Единственное, от чего я должен защитить своих зрителей, особенно если это утренний спектакль для самых маленьких, так это от пошлости и цинизма. Кроме этого в театре допустимо абсолютно всё.

– Чужое не меняет, оно влияет. В «Демократии» действительно рассказана история преображения, когда человек из самого обычного обывателя, да что там говорить, из агента «Штази» превращается в совсем другого человека. Так вот, я считаю, что все мы должны постоянно меняться, потому что это обязательное условие роста и развития, но при этом нельзя менять основные, базовые представления о жизни и о себе. Эта концепция парадоксальна, но жизнь понимаешь по-настоящему только тогда, когда осознаешь всю ее парадоксальность. Без крушений, подмен, обманов ничего не бывает – сейчас я особенно остро это чувствую. И когда начинаются внутренние терзания, есть только один способ не впасть в депрессию окончательно – принять жизнь как парадокс. Лишь приняв и осознав, что ничего не будет так, как ты предполагал, и начинаешь жить по-настоящему.

– Театр я воспринимаю как броуновское движение: как только начинается прямое, линейное движение, все останавливается, но как только возникают пересечения – все снова налаживается. Отсюда у меня такая жажда призвать молодых, которых у нас в театре становится все больше и больше. («Прямо ужас какой-то», – добавляет Бородин и заливисто, по-мальчишески смеется.) Я их люблю, они мне интересны, и я сам не знаю, до каких пор театр будет разрастаться. Так у нас появились Маленькая сцена, Черная комната, а теперь еще и Белая. Раньше это было самое депрессивное место в театре, этакие антресоли с низким потолком прямо над зрительским фойе, но режиссер Олег Долин вдруг решил, что хорошо бы горьковского «Коновалова» сделать именно там, и тогда все мы – он сам, я и наш директор Софья Михайловна Апфельбаум – объединили свою энергию и в итоге там полностью, до старых кирпичей, отбили стены, провели звук и свет, и это не сорвав ни одну другую премьеру, которые выпускались параллельно на остальных сценах. Теперь все тот же Олег Долин пытается что-то придумать во дворе, у него есть идея поставить там «Зобеиду» Гоцци, и, думаю, на следующее лето он обязательно это сделает.

– Думаю, это у меня из детства. У меня три младшие сестры, и, сколько себя помню, мы всегда ставили спектакли и устраивали концерты. И хотя наши родители не имели никакого отношения к театру, они почему-то нас в этой игре поддерживали. Желание что-то делать у меня оттуда, а без него ничего в жизни не бывает. Можно заниматься разными вещами, но творчество, в котором, собственно, и заключается источник жизни, есть в любом виде деятельности. А еще энергия берется из воспоминаний, впечатлений, людей. Самое страшное в жизни – затхлость, и ведь бывают такие артисты, внешне вполне приличные, а на самом деле совершенно затхлые. По себе знаю, что сохранять молодую энергию сложно (и со стороны, кстати, может еще и выглядеть смешно, когда старый человек прыгает как блоха), но необходимо. Я себя ненавижу, когда раскисаю, да и у других это не люблю. У нас дома, когда сын рос, была такая традиция: жена забирала у него рубль каждый раз, когда он говорил: «Я устал». Я до сих пор глубоко убежден, что нельзя ныть, стонать и жаловаться.

Ну и, конечно, спасает упрямство. Жизнь вообще требует того, чтобы не соглашаться. Ни в коем случае нельзя соглашаться с тем, на что ты не согласен. Нельзя поддаваться, никогда и ни при каких обстоятельствах. Скажем, Софья Михайловна. Людей с такой позитивной, такой честной, такой настоящей, светоносной творческой энергией, их вообще единицы. Два года, изо дня в день, мы были вместе, и теперь ее нет рядом из-за какой-то тупости, хотя понятно, что человек не может иметь отношения ни к каким заговорам. Такие вещи требуют несогласия. Вспомните, как в «Демократии» Вилли Брандт задумывает авантюру, которую в той ситуации глупо даже начинать организовывать, и идет в итоге на всё ради того, что задумал, потому что в процессе у него появляется какая-то прямо бешеная энергия. Но его ждет на этом пути столько обманов и предательств, что в итоге его единственным товарищем оказывается шпион.

– Честно говоря, я никогда никаких отношений с властью не строил и не строю. Министерство культуры наняло меня на работу, и я ее продолжаю делать так, как считаю нужным. Моя позиция тут совершенно не изменилась. Другое дело, что то, что происходит в отношении Софьи Михайловны, я считаю несправедливым и нелепым, все произошедшее с ней (а значит, и со мной, и со всем театром) не укладывается в голове и находится где-то за пределами логики и здравого смысла. Существуют как бы две параллельные реальности: в одной – наша работа, в которую мы вкладываем все силы, а в другой – внешние обстоятельства, которые в эту работу вмешиваются, мешая ей и разрушая ее.

– Смысла вообще не существует, и искать его бесполезно. Все выветривается, все забывается, так что речь может идти только о том моменте, когда идет спектакль. Как только зритель выходит из зала, магия заканчивается. При этом театр должен что-то формировать, но не с тем посылом, что что-то обязательно сформируется. Театр ничего с нами сделать не может, это мы сами должны что-то с собой делать. Мы же как-то живем с мыслью, что когда-то нас не станет. И театр, как мне кажется, – абсолютная квинтэссенция жизни, самый бескорыстный вид искусства. Каждый раз человек выходит на сцену и отдает всё, что у него есть. Так же, как и в жизни: каждую ночь мы ложимся и умираем, а утром просыпаемся и снова оживаем, хотя прекрасно знаем, что когда-то все это прекратится. Мы живем с ощущением собственной конечности, но все равно продолжаем жить.

Почему люди платят деньги за билеты и приходят в театр? Именно за этим процессом бескорыстного обмена, ощущением, что то, что сейчас происходит, прекрасно, но скоро улетит. Или для чего мы читаем книги? Это минимально необходимое питание, без которого нам не выжить. Человек ведь легко может удовлетвориться вкусным обедом, но за обедом развития не получишь и никуда не двинешься. Я вообще считаю, что самое лучшее на свете занятие – чтение, когда ты сам себе режиссер, актер и художник, когда включается воображение, а в театре ты в лучшем случае наблюдатель. Конечно, контакт, который возникает в театре, дуга внимания между сценой и залом – это самое интересное, что происходит, но возникает он только тогда, когда есть контакт между людьми на сцене. В реальности у нас так мало возможностей для общения, что в театре грех ими не воспользоваться, и тогда появляется чувство единства, и ты уже вступаешь в контакт со своим соседом, а между сценой и залом начинает циркулировать воздух. Но создать такой живой театр, который умирает каждый вечер и потом снова воскресает, сложно. Энергии в нем много, а встречается он редко.

– Ходить в другие театры у меня, к сожалению, совсем нет времени. Так что я чаще смотрю свои спектакли. Необходимо следить за тем, чтобы ничего не застаивалось. Однажды я ставил спектакль в Исландии и сказал замечательному артисту прямо на премьере, что внутреннее приспособление другое и его надо поменять. Тогда он меня переспросил, можно ли сделать это при зрителе. На что я ответил: «Разумеется!» Я считаю, что, когда зритель присутствует при сотворении, при рождении, это самое ценное. Да и актерам это полезно, потому что самое трудное – заставить себя включиться, быть хозяином самому себе. На самом деле их главная задача за четыре года в институте как раз научиться быть себе хозяином, найти свой голос, свою пластику, свое тело. Это к вопросу об энергии и о трезвой оценке своих возможностей.

– Мне кажется, мы всегда говорим про современность, что бы ни ставили, но масштаб в современной драматургии все-таки другой, потому что большое видится на расстоянии. И еще проблема в том, что мы мало читаем. Недавно я прочел, например, «Совсем другое время» Евгения Водолазкина, потом остальные его романы, рассказы. И в них я увидел наконец какие-то собственные мысли о времени и себе. И я бы очень хотел его поставить, уже даже просил Евгения Германовича, чтобы он написал для нас новую пьесу, потому что его уже написанные пьесы не совсем наши, все-таки у РАМТа есть свой определенный формат. Или вот «Авиатор» – вообще очень театральная вещь, у меня и дома лежит книга, и здесь в кабинете. Но пока я занят новым Стоппардом. Сегодня в Москву приезжает переводчик Аркадий Островский, с которым мы сразу засядем за черновой вариант перевода, который он мне уже прислал. Я обычно много работаю с текстом и тут тоже все делаю сам.

Для меня выбор материала – это краеугольный камень. Иногда бывает, что выбираешь почти случайно, а иногда сразу знаешь, что будешь ставить. Например, я прочитал «Ладу, или Радость» Тимура Кибирова задолго до того, как Марина Брусникина предложила ее поставить, но сам так и не взялся. Вообще, у меня целый список произведений и идей, которые пока не осуществились. Но про себя я давно решил браться только за новые тексты, а не пытаться поставить «Гамлета» в 125-й раз. Сколько можно делать одно и то же! Лучше поставить «Беренику». Или «Каспара Хаузера» («Каспар Хаузер, или Леность сердца» – роман Якоба Вассермана о загадочном найденыше. – «Ведомости»), о чем я давным-давно мечтаю.

А для того, чтобы зритель лучше понимал, что стоит за этим выбором, и считывал контекст, мы придумали специальную образовательную программу. Вот вчера Алексей Варламов читал у нас лекцию о том, как взаимоотношения со Сталиным повлияли на судьбу Булгакова, это, как вы понимаете, было приурочено к премьере «Последних дней» (спектакль Бородина об исторических перипетиях и переплетениях, где героями становятся Пушкин и Булгаков. – «Ведомости»). Теперь образовательную программу составляет и придумывает Ольга Бигильдинская, а начинали ее мы много лет назад с «Берега утопии» вместе с моей сестрой Наталией. На лекции у нас собираются замечательные люди, приходят и студенты, и взрослые, в общем, потрясающе интересная компания. Это важная затея, потому что таким образом расширяется аудитория и в театре появляются новые зрители. Ядро, конечно, остается свое, постоянное, но зал все время обогащается.

– Это вышло совершенно случайно, по стечению обстоятельств. Когда я делал «Берег утопии», переводчица Зоя Андерсон прислала мне текст «Демократии». И Майкл Фрейн произвел на меня тогда сильнейшее впечатление. Потом в течение шести лет каждое лето я перечитывал пьесу и думал, что хочу ее поставить, но что-то мне всегда мешало. Тут ведь важно попасть в твой личный момент, а не в актуальную тему. Так у меня было в свое время и с пьесой Юрия Щекочихина «Ловушка № 46».

В общем, всегда спрашивай себя, что ты больше всего хочешь сейчас поставить. Весь вопрос, обжигает тебя история или нет, и если да, то на самом деле уже нет никаких вариантов. Например, «Последние дни» мне всегда хотелось поставить. Или новая пьеса, которую написал для нас Борис Акунин, правда, в ней всего 33 страницы, а что это за объем для театра? Ясно было, что ее надо с чем-то компоновать. Вот я и стал думать, что объединяет Пушкина и Петра I. Правильно, «Медный всадник», вокруг которого мы и стали крутиться. Или еще вот такой спектакль, «Чехов-gala», где в итоге участвует куча народу. С ним дело было так: везде репетировала молодежь, а мне не хватало места, вот я и решил делать что-то камерное, тем более что чеховские водевили люблю еще с института. И уже потом раздвинул себе пространство, потому что спектакль разросся до большой сцены.

– С моей точки зрения, весь современный театр меняется, он больше не может быть театром одного человека, он перестал быть тоталитарным. А еще мое решение связано с тем, что, как мне кажется, человек должен смотреть вперед. Слава богу, сегодня в РАМТе все в порядке: у нас работает много молодых режиссеров, сам я тоже в неплохой форме, и труппа у нас хорошая, в общем, жизнь идет. Но вместе с тем я постоянно думаю о том, что будет дальше, о том, что оставлю после себя. Это не унылые мысли, а, наоборот, позитивные. Но тем не менее.

Егора я знаю давно, он делал у нас два спектакля, в том числе свой первый спектакль и потом первую свою работу на большой сцене, и мы уже договорились о третьем – «Убить пересмешника» Харпер Ли. Мне кажется, он человек зрелый, ему сейчас 35, это самый подходящий возраст, мне самому было 38 лет, когда я возглавил этот театр. Я хочу передать ему свой опыт, поделиться тем, что я накопил за те годы, что здесь работаю. По-моему, он человек, на которого можно положиться, тот, на кого со временем можно оставить театр. В каком-то смысле я вижу в Егоре наследника, продолжателя моего дела. К счастью, как художественный руководитель, у которого прямой договор с министерством, я могу менять штатное расписание и вот решил ввести такую должность и постепенно все функции главного режиссера ему передавать. Но это не значит, что я ухожу, я по-прежнему буду «художественно руководить» и ставить спектакли. Мы договорились, что разделения пока не будет, мы просто будем работать в команде. Не хочется, чтобы все закончилось с уходом руководителя театра, как это уже было во многих других коллективах, хочется передачи эстафеты.

– Никто из нас от этого все равно не застрахован. Но я чувствую себя обязанным сделать для театра максимум. И я вижу, с каким пониманием все восприняли эту новость. Я говорил с нашей труппой, тут нет ничего насаженного, все это родилось изнутри. Сначала вообще у меня появилась идея, что нужен такой человек, и только потом кандидатура. Через РАМТ за последние 10 лет прошло 10–12 прекрасных ребят, но именно у Егора, человека основательного и взвешенного, есть такие качества, чтобы вести театр. А для меня это вопрос тыла. Когда была Соня, я был спокоен и не дергался (хотя я все равно жду ее возвращения и на последнем сборе труппы опять об этом говорил), но, конечно, ее отсутствие способствовало тому, чтобы больше с этим не откладывать. Для меня театр – прежде всего компания. И я верю, что это будет командная работа. Дай бог, втроем, когда Софья Михайловна вернется в свой кабинет.

– Жить надо, и точка. Но при этом не забывать как-то реагировать на то, что вокруг.