О чем поет блоха

Идеален выбор материала. Родион Щедрин давно и преданно любит Лескова, не раз брал его тексты литературной основой своих сочинений. А сейчас именно опера представляется единственно возможным жанром для инсценизации узорчатой, переливчатой антикварно-драгоценной лесковской прозы. Поразительный язык - все эти мелкоскопы, тугаменты (то бишь документы, титры переводят как papers), блоха, которая «прыгнула и на одном лету прямое дансе и две верояции в сторону», - нынешним актерам такое органично не сказать. А спеть можно: музыка как бы укрупняет лексические неверояции и тем самым парадоксально делает фантастичное естественным.

Но Щедрин не просто любовный читатель Лескова - у него есть конгениальные ему изумительные находки. К примеру, что может петь механическая блоха? В Англии она поет, соответственно, английский алфавит. А когда тульские мастера ее подковали - перешла на кириллицу. И тут уже конгениальная находка художника по костюмам Ирины Чередниковой: у блохи шесть ручек и ножки, все в ботинках на каблуках. Но в России-то холодно, так что русифицированная блоха является в рукавичках, валенках и пуховом платке! Левша кончается в «Обухвинской больнице, где неведомого сословия всех умирать принимают», и эта замечательная блоха (одна из главных удач спектакля - миниатюрная Кристина Алиева, обладательница невесомого прозрачного колоратурного сопрано, которым она с игривой легкостью озвучила сверхвиртуозную партию) придет спеть ему: «Баю-бай, баюшки, дарят гостинцы Ванюшке». Хор проникновенно подхватит: «Святый Боже, Святый Крепкий, помилуй нас».

Композитор предстал во всем блеске огромного мастерства - опера насыщена остроумными изысканными стилизациями - от православных молитв, русских песен до шикарной арии My dream is love, которой аглицкие невесты обольщают тульского умельца. И оркестровые картины дивно пластичны: ковка блошиных подков, шторм, таинственное интригующее наведение мелкоскопа, наконец, бескрайние российские пространства. Сценограф Александр Орлов, следуя музыке, развернул во всю неоглядную ширь и глубь новой сцены Мариинского театра сугробы, утыканные полосатыми верстовыми столбами, над ними такие же бесконечные облака, клубящаяся снежная мгла. Менее удачен Лондон, который, шикуя машинерией, бесшумно воздвигается из-под пола: знаменитые красные телефонные будки, ядовито-зеленый свет, на заднике видеопроекцией плывут рисованные чудеса заморской техники. Прямолинейность этого решения усугубляет режиссура Алексея Степанюка: маршируют девицы в форме королевских гвардейцев, потом они в тех же меховых шапках, но уже в сексуальном белье, вертя задом, помогают вербовке Левши.

Но сам Левша - Андрей Попов - остается настоящим и среди этого кафешантана. А уж когда он своим высветленным пронзительным тенорком выводит: «Разлука томит с родною стороною тульскаю», или озорует, или допивается буквально до чертиков, или помирает, «потому что у него затылок о парат раскололся», - это, как и у Лескова, совершенно живой мужичонка, но притом и архетипический образ нашего человека, которому сколько души и таланта от Бога ни выдано, а счастья - может, как раз поэтому - никогда не будет. И здесь Родион Щедрин, русский европеец, к Лескову прибавляет Чаадаева, не оставившего России исторических перспектив.

Восхищения заслуживает Валерий Гергиев - не только за пультом, хотя оркестр сложнейшую партитуру сыграл превосходно, но, главное, как руководитель театра, заказавший композитору это - оказавшееся в высшей степени актуальным - произведение.