Все еще бомба

Шесть раскупленных представлений и стоячие овации - Берлин впервые чествовал легендарную постановку Роберта Уилсона, оперу «Эйнштейн на пляже», увидевшую свет в Авиньоне 1976-го и каждые десять лет возобновляемую. Для чего? Для прощания с одним поколением зрителей и знакомства с другим, которое если примет этот сокрушительный постмодернистский привет из прошлого, значит, революция продолжается, отторгнет - пора в музей и на свалку.

Отторжения пока не наблюдается, как, впрочем, и процесса «старения» сочинения. Что удивительно, поскольку любая в широком смысле авангардная продукция умирает довольно быстро - как только сделает свое революционное дело. Шедевр же Роберта Уилсона, Филипа Гласса и Люсинды Чайлд - минималистов и визионеров не просто живет, переезжая из одного десятилетия в другое, а начиная с 70-х, как универсальный психоделик, одинаково действует на всех - бунтарей и истеблишмент, новаторов и консерваторов. Отрицая содержательное искусство как идеологическое, «Эйнштейн на пляже» одновременно устанавливает «диктатуру» зрелища столь железную, что зрители на пять часов впадают в транс, гипнотизируясь «ничем», как если бы оно было «всем».

«Ван, ту, фри, фо...» - хор выговаривает цифры с таким энтузиазмом, словно это нечто вселенски важное. В диалогах и монологах смысла не больше. Тексты звучат как нерасшифрованные послания из космоса - от тех, кто куда-то не долетел или не приземлился. Эпические статичные картины тоже как будто транслируются - обрывки, фрагменты чего-то целого и незнакомого. Прибывающий поезд - три раза. Сцена суда - где, над кем? - два раза. Мальчик с фонариком на вышке - кому он снится? Машинист поезда с такой красной бородой, словно его нарисовал и раскрасил ребенок, - откуда? Сцена на площадке последнего вагона поезда, который должен удаляться, но скорее приближается к зрителю, выглядит любовной, пока не становится криминальной: леди достает пистолет и, радостно скалясь, стреляет в джентльмена. Это кино? Что за девушка держит у уха морскую раковину? Регулировщики, судьи, стенографистки, присяжные в зале суда... Все они должны нам что-то сказать, но информация доходит в искаженном виде и не вся - эпизоды повторяются, связки удалены, движения людей то ускоряются, то замедляются, они пучат глаза, разевают рты и несут что-то бессмысленное, как перегоревшие роботы.

Эту цивилизацию с часами, стрелка которых движется назад, схемой атомного взрыва и трогательной ракетой на веревочке, летящей в пустоту, - уже разорвало или это последнее предупреждение? Два типичных для Люсинды Чайлд минималистских балета на восемь человек эквивалентны музыкальной и сценической архитектуре: и у нее все движется одновременно по и против часовой стрелки, вперед и назад, смещая представления о направлении, точке отсчета и цели маршрута. Это движение куда-то или они кружат на одном месте? Повторами и эскалацией ритмов уничтожено все, что создает смысл: иерархия, развитие и последовательность. Целое - это частность. Частность - это целое. Все самоценно. Все в себе и для себя. И даже неопознанный светящийся объект над танцующими не спасает. Потому что он тоже движется.

Через 40 лет, наблюдая эту теорию относительности в действии, вдруг понимаешь, что это вообще не спектакль. Это демонстрация ядерного театрального потенциала и последствий прогресса не только научно-технического. Уилсон, Гласс и Чайлд похожи на безумцев, сидящих на бомбе, которую одновременно пытаются обезвредить. Собственно, как Эйнштейн. Собственно, как вообще человечество. Зрелище не взрывается, как каким-то чудом еще не взорвался весь постэйнштейновский мир, параметры и потенциал которого описывает эта грандиозная фантазия. О чем она? Это как раз понять легко, двигаясь мысленно от поезда - к ракете, от регулировщиков с флажками до космонавтов у светящихся панелей в чреве корабля, от терзающего скрипку лохматого ученого и мальчика с фонариком до ядерного взрыва и выползающих из убежищ уцелевших. Мир эпохи холодной войны, футуристических надежд застыл в «Эйнштейне на пляже» как будто в тот самый момент, когда прошлое уже взорвалось, а будущее еще не наступило. В тот момент, когда все изменилось. И это грандиозно.