В Мюнхене возобновили «Вассу Железнову» в постановке Алвиса Херманиса

Оба спектакля – премьера «Марии Стюарт» по Фридриху Шиллеру и возобновление «Вассы» по Максиму Горькому – не просто не покидают эпоху, они в ней заточены. Вынь их оттуда – и все рухнет: и эстетика, и проблематика, и сама возможность понять героинь, втиснутых в исторические платья, дома и государства, предписывающие им двигаться, мыслить и поступать определенным образом.

Андреас Кригенбург (его «Процесс» и «Три сестры» были на гастролях в Москве) в «Марии Стюарт» это заточение материализует буквально. В сценографии, которую он выстроил наподобие комнаты с секретами в фильме «Куб», королева и придворные перемещаются осторожно, словно боятся оступиться и попасть в невидимую ловушку. Иррациональным порывам подвержена только Мария Шотландская – то на стену полезет, то тюремную парашу опрокинет. Она одна обрита, раздета и босонога, в то время как осанку Елизаветы и вельмож формируют корсеты и воротники-жабо. Но и у нее есть красное платье и парик, моментально возвращающие ее в игру – как объект зависти одних и вожделения других. Кригенбург смотрит на текст Шиллера как на такой же формообразующий антураж. Принципиальный конфликт – противостояние протестантов и католиков – ни в какую другую эпоху, уверен режиссер, нельзя перенести, не потеряв смысла пьесы. Но саму пьесу как ментальную конструкцию можно показать. Это визуально. Персонажи много говорят, говорят сами с собой – это называется «монолог» – и живут каждый в собственной голове. Как в кубе или в тюрьме. Религиозный фанатизм и экстремизм держит там обеих королев. Обе заточены. Разницы между тронным залом и камерой почти никакой. Для жертвы и палача у режиссера одна декорация. Обе общаются не с миром, а с посетителями, над обеими лишь изредка с грохотом раскрывается потолок, впуская дневной свет и немного воздуха.

Возвращенный в этом сезоне на сцену спектакль Алвиса Херманиса – репертуарный хит, что аншлаги только подтвердили. Хотя «Васса Железнова» не самое легкое сочинение для европейца. Тут ничего не понять – в отличие от шиллеровской трагедии. За что такое бьется бизнес-вумен Васса, окруженная бестолковым семейством, без бутылки не разобраться. На кону не протестантизм с католицизмом и перспективами Англии, а что-то совершенно темное и непостижимое, как желание Вассы быть хорошей матерью и не быть ею вообще одновременно. Такую ситуацию в сегодняшний день не перенесешь, не разобравшись, в чем же дело было тогда и там. Кригенбург в своей постановке опирается на историзм, чтобы исследовать тюрьму как форму мысли. Херманис исследует тюрьму как форму жизни, форму мещанского быта, не оставляющего заключенной в него семье никакого шанса на свободу. В тюрьму Кригенбурга хотя бы проникает свет – здесь, в пространстве, половину которого занимает обеденный стол, треть – кровать и еще треть – письменный стол, окон давно не открывают, хотя дверьми громко хлопают, беспрестанно едят, пьют водку, бьют посуду, а когда кто-то умирает, его, как осколки, убирают с пола не сразу. В отношениях же заключенных и их надсмотрщиков, т. е. хозяев и слуг, царит та непроходимая грязь, которую сегодня назвали бы тотальной коррупцией. И только снег, который вносят в дом на шубах и обуви, напоминает, что есть еще что-то снаружи, кроме этого зацикленного на себе мира.

Художник Кристине Юряне создает интерьер столь подробный, что зрителям надо давать еще полчаса, чтобы рассмотреть все эти скатерти, подушки и фотографии в рамочках. Но эта подробность – ловушка. Иллюзия дома и семьи, на поддержание которой уходят все силы жизни. О чем беспокоилась Васса, что такого сделала? Встала с постели, долго одевалась, умывалась, тревожилась, потеряла полсемьи и снова оказалась в постели. Она еще бормочет что-то, как Елизавета в финале у Кригенбурга, но кажется, и сама не понимает что. Свобода вдруг оказывается вожделенной темой этих двух очень разных постановок. Ее нехватку в финальных сценах обе актрисы – Элси де Браув (Васса) и Анетта Пульман (Елизавета) – играют замечательно и убедительно: как нехватку кислорода.