Россия похожа на Германию столетней давности

Никогда механически-демократическое государство Запада не получит у нас прав гражданства». Это не из лозунгов «русской весны». И не из нравоучений «патриотической» публицистики. Это вообще не из отечественной литературы.

Я процитировал Томаса Манна – выдающегося немецкого писателя и гуманиста, лауреата Нобелевской премии. Только что вышла наконец у нас последняя из его не переводившихся целиком на русский язык книг – «Размышления аполитичного» (АСТ, 2015). Это не роман, а философская публицистика, написанная ровно 100 лет назад – в годы Первой мировой войны.

Местами Манн так зажигает, что у читателя, воспитанного на «Докторе Фаустусе», мороз может пробежать по коже: «Демократия в западном смысле и вкусе нам чужда и является у нас чем-то переводным, она существует только в прессе и никогда не сможет стать немецкой жизнью и немецкой правдой».

Для России Германия – это образцовый Запад. И демократия для нас – это англо-франко-американо-германский феномен. Но «Размышления аполитичного» рушат стереотипы. Томас Манн хлестко проходится по тем идеям, которые западный мыслитель, казалось бы, должен защищать: «Созрели для демократии? Созрели для республики? Какой вздор! Те или иные государственные, общественные формы либо подходят народу, либо не подходят». И дальше развертывается обоснование системы, которую Владислав Сурков, наверное, назвал бы суверенной демократией, а Манн именует народным государством.

Аргументы, правда, у него были такие, что ныне лишь самый циничный политик решится их озвучить. «Народ Германии более других остался народом, менее других выродился в класс и массу; и именно по этой эмоциональной причине человек, чей инстинкт возмущают крикливые призывы к демократии, сочувственно прислушивается к словам «народное государство».

Современная Россия по духовной атмосфере удивительно напоминает Германию столетней давности. Кайзеровскую империю, до боли обиженную на Англию, Францию, Америку и борющуюся за свое место под солнцем. В старых марксистских интерпретациях вина за имперские замашки сваливалась на прусскую военщину и жадных капиталистов, но из «Размышлений» мы узнаем, насколько близок был национализм лучшим интеллектуалам страны. Томас Манн в своем антизападничестве не одинок. В самом начале войны более 3000 профессоров в коллективном письме выразили возмущение тем, что враги Германии (в первую очередь Англия) хотят противопоставить дух немецкой науки тому, что они называют духом прусского милитаризма. Не правда ли, подобный патриотический энтузиазм подписантов очень нам что-то напоминает?

Макс Вебер считал, что культурная задача Германии состоит в том, чтобы не допустить господства американизма в мире. Эрнст Трёльч называл воодушевление, вызванное Первой мировой, возвращением веры в дух – дух, который торжествует над обожествлением денег и поисками наслаждения. Граф Германн фон Кайзерлинг пояснял, что в Америке человек вынужден развиваться не по образу и подобию Божию, а по образу и подобию промышленного предприятия.

Вслед за профессурой стройными рядами шли трудящиеся, мнение которых озвучивали социал-демократы: «Прежде рабочий видел в государстве своего врага. Теперь он стал чувствовать себя частью государства <...> Это созидающее государство будущего, фундамент которого уже заложен, защищают теперь рабочие кровью своего сердца».

А если у кого-то возникало сомнение, можно ли оправдать кровавую бойню великими целями, то гуманист Манн отвечал: «Да не закатывайте вы глаза! Что, до войны мир выглядел симпатичнее? Что, в мире, крушение которого мы пережили не без благоговения, было больше человечности, мягкости, доброты, любви, нежели в нынешнем? Война себя пережила, война – прах, знаю; но, когда она была юна, когда пришла и смела «мир», разве, напротив, тогда не стала Германия на один священный миг прекрасной?»

Томас Манн действительно был гуманист. Однако в ходе модернизации любого общества – даже самого высококультурного – у интеллектуала может «поехать крыша». Демократизация на первых порах имеет весьма непривлекательные формы, и автор «Размышлений», как искренний борец за культуру, стал фантазировать, надеясь сформировать на германской монархической базе такой оптимальный государственный строй, который устранит наглость политиканов и тупость голосующих за них обывателей. Сто лет назад даже образованным немцам казалось, будто такое возможно. Как образованным русским казалось, будто в социалистической революции может крыться великая сермяжная правда. По сути дела, один миф тогда являлся способом борьбы с другим. Одни писатели противопоставляли культурную империю ненавидимой ими охлократии, другие поддерживали большевиков, идущих с «кровавым флагом», поскольку с ними, мол, «В белом венчике из роз – // Впереди – Исус Христос».

Монархисты противостояли коммунистам, коммунисты – монархистам. Но у всех этих борцов за торжество великих иллюзий имелся общий враг – реальность. Каждый хотел ее улучшить, демонстрируя при этом удивительную для человека XXI в. наивность. «В Англии, Франции, Америке, – отмечал Манн, – существует артистизм жестокости, холодный, нервный, интеллектуальный культ отвратительного, который в Германии нашел своих служителей лишь в последнее время, а в России, пожалуй, вообще еще не нашел». После Освенцима и ГУЛАГа эта фраза выглядит диковато, но писал ее искренний человек, хотевший как лучше... Его пожелание: «День, в который фельдмаршал Гинденбург сбросит в море английский десант, навсегда отбив у этого народа охоту ступать на континент, станет важнейшим не просто немецким, а всемирным праздником». Интересно, вспоминал ли Манн эту свою фразу через 30 лет, когда прятался от нацизма в США, а американцы с англичанами готовили высадку в Нормандии.

Избавь нас Бог от повторения подобного опыта.

Автор – профессор Европейского университета в Санкт-Петербурге