Что делать после краха империи

Большинство политических проблем, с которыми сталкивается Россия на протяжении последних лет, обусловлены неизжитым комплексом имперскости, присутствующим в стране и у ее политической элиты, и у бóльшей части граждан. Знаменитая фраза президента Владимира Путина о том, что Советский Союз «был той же Россией, только называлась [она] по-другому», подчеркивает, что восприятие и самой России как нормального nation state, и окружающих ее стран как в полной мере суверенных и независимых государств на сегодняшний день просто недостижимая мечта. Однако без преодоления доминирующего мнения о том, что страна возродится (как Евразийский союз или в каком-то другом виде) в ее прежнем качестве, современную Россию построить невозможно.

Я не хотел бы критически высказываться о значении империй в человеческой истории – прежде всего потому, что считаю эту политическую форму важным средством распространения цивилизации, но очевидными для меня остаются два факта.

С одной стороны, империи в истории никогда не являлись в полной мере демократическими и/или правовыми государствами. Нередко становление имперской формы правления (как, например, в Древнем Риме) означало конец народовластия, иногда крах имперских структур предшествовал активной и устойчивой демократизации (здесь можно привести примеры не только Германии и Японии в 1940-х гг., но и более показательный случай Португалии в 1970-х гг.). В любом случае можно утверждать, что империи, как бы ни относиться к ним исторически, не являются современными политическими формами, имеющими серьезное будущее.

С другой – империи всегда предполагали сложный компромисс между политико-идеологической и экономической компонентами, который за очень небольшими исключениями сводился к подчинению второй первой. Именно поэтому империи могли существовать до тех пор, пока приносимое ими хозяйственное бремя не перевешивало, наконец, геополитические выгоды метрополии. Понимание наступления этого момента приходило к разным странам на различных этапах, но у меня нет сомнения в том, что по мере экономизации общества шансы на существование имперских структур снижаются практически до нуля.

Замечу, что все империи распадались по одному и тому же сценарию: они рушились по мере отложения зависимых территорий (подчеркну – не колоний, в которых выходцы из метрополий составляли большинство населения, а именно земель, которые управлялись представителями имперского центра). В этом отношении Советский Союз не был «исторической Россией», так как включал в себя территории, имевшие к России такое же отношение, как Камерун к Франции или Филиппины к Испании, – и он рухнул в значительной мере потому, что советские лидеры более многих других сделали для легитимизации освободительной борьбы народов в ХХ столетии. Эти процессы невозможно повернуть вспять, и вряд ли стоит надеяться, что постсоветские страны вновь станут единым (квази)государством.

Постимперская ностальгия подрывала жизненные силы многих стран и накладывала печать на многие государства. Я бы сказал, что пока известны три метода ее относительно успешного преодоления.

Первый сводится к новой имперской экспансии. Провал имперских замыслов в одной части мира может порождать компенсаторный ответ в других его частях. Великобритания и Франция потеряли свои колонии в Северной Америке в конце XVIII – начале XIX в., но ответом стала их стремительная экспансия в Азии и Африке. Россия потеряла надежды на окончательную победу над Турцией после первой Крымской войны в 1850-е гг., но ответила на это мощным расширением владений в Средней Азии. Между тем в наше время ничего подобного случиться не может: Российская Федерация представляет собой пограничную зону между Европейским союзом и Китаем, и шансов на новую волну экспансии у нее нет. Интеграция типа той, с которой сейчас экспериментируют в Кремле, тоже не выход: в мире известны случаи интеграций как бывших метрополий (ЕС), так и бывших зависимых территорий (АСЕАН), но не попытки интегрировать метрополию и ее бывшие колонии. Поэтому, на мой взгляд, у России нет шансов политически возродиться через постсоветскую реконкисту: единственным результатом такой политики может стать неудача, которая еще более обострит агрессивную имперскость (что мы уже видим на примере происходящего вокруг Украины).

Второй вариант предполагает, как ни странно, вхождение в новый псевдоимперский проект и либо занятие в нем лидирующих позиций, либо избавление от комплексов через ощущение нормальности. Пример первого процесса – история современной Франции, которой обретение статуса лидера в Европейском союзе позволило пережить итоги деколонизации в Индокитае и поражения в Алжире (неслучайно она наложила вето на принятие в ЕЭС Великобритании в 1963 г.: по-видимому, единоличное лидерство в новой «империи» было до поры до времени необходимо, чтобы забыть о крахе старой). Примером второго процесса может служить Португалия, которая после ожесточенных войн вынуждена была признать независимость Анголы и Мозамбика, но компенсацией этому стали демократизация страны и ее скорое принятие в ЕС, в силу чего принадлежность к некоему бóльшему демократическому целому помогла изжить диктаторский и имперский комплексы. Россия, начни она с первых лет своей независимости подлинно активное сближение с ЕС вплоть до попыток вступления в Союз, могла бы получить уникальный шанс стать, пусть и отчасти, десуверенизированной, но крупнейшей страной этого блока и тем самым найти себе цели и задачи, на фоне которых политическое сближение и экономический союз с Киргизией или Таджикистаном не рассматривались бы как даже минимально значимые. Однако, к сожалению, заняты мы сегодня не устройством себя в Европе, а, скорее, борьбой с ней.

Третий вариант исходит из возможности, если так можно сказать, забыться в экономике, навсегда прокляв имперские политические эксперименты. Тут на ум приходит прежде всего демилитаризованная Япония, военные траты которой были ограничены 1% ВВП и которая вследствие в том числе мощной национальной сублимации стала самой успешной мировой экономикой второй половины ХХ в., заставив многих в США говорить о себе как о будущей номер один. Не стоит забывать и о Германии, которая после войны также могла выстраивать основания своего политического влияния исключительно на экономическом базисе и потому быстро вернула себе статус крупнейшей экономики в Европе, став затем самым большим в мире экспортером и одним из основных технологических новаторов. В данном случае компенсаторное ощущение хозяйственной мощи стало исключительно важным субститутом имперских амбиций – и хотя нельзя гарантировать, что первое в отдаленном будущем не спровоцирует возрождения вторых, пока такой риск не стоило бы считать реальным и непосредственным. Экономических успехов постсоветской России мы тут описывать не будем: за исключением талантливого освоения сотен миллиардов нефтедолларов, не воплотившегося ни в промышленных, ни в инфраструктурных объектах, таковых не было и пока не предвидится.

Таким образом, российская ситуация выглядит самой сложной из всех, с которыми сталкивались страны, пережившие разрушение империй на протяжении ХХ в. В нашем случае никакой единой и четкой магистральной линии преодоления имперской ностальгии не прослеживается – и, видимо, данной цели может послужить только творческий микс всех перечисленных опций.

Прежде всего следовало бы отказаться от любых попыток восстановления постсоветского «русского мира» и дорогостоящей интеграции бывших зависимых территорий, ранее входивших в состав российской и советской империй. К этой задаче примыкает и пересмотр политики, ориентированной на сотрудничество с бывшими европейскими колониями и странами, своим развитием обязанными имитации европейских практик (группа BRICS). Вторым шагом мог бы стать резкий разворот в сторону Запада с предложением ему большой интеграционной задачи – не в виде пресловутой интеграции интеграций, а, скорее, в образе замыкания своего рода Северного кольца в составе Европы, России и Северной Америки. В случае успеха это вовлекло бы страну в такой интеграционный проект, в котором она впервые в своей истории оказалась бы не на первых ролях. И, разумеется, мы никогда не выйдем из наших исторических ловушек, пока не осознаем самоценность экономического роста и не перестанем воспринимать его как необходимое условие для наполнения военного бюджета или источник получения средств, которые можно будет при первом удобном случае потратить на поддержку бессмысленных сателлитов.

Из любых исторических перипетий есть рациональные выходы – и все они могут использоваться как по отдельности, так и в различных комбинациях. Единственное, на что не следовало бы рассчитывать, это на возвращение в прошлое, каким бы героическим и славным оно ни казалось. В Библии написано: «Не говори: «Отчего это прежние дни были лучше нынешних?», потому что не от мудрости своей ты спрашиваешь об этом» (Eккл., 7: 10) – и к этим словам нашим государственным деятелям следовало бы обращаться как можно чаще, ибо лишь через радикальное обновление можно уйти от старых комплексов – которые, похоже, становятся все менее совместимыми с жизнью в нормальном и современном обществе.

Автор – директор Центра исследований постиндустриального общества