Кому выгодно «наследие прошлого»

Политолог Владимир Гельман о том, как опора на выдуманный идеал лишает страну будущего

Популярные объяснения низкого качества государственного управления в постсоветской России восходят к якобы укорененной в глубине веков русской истории репрессивной и неэффективной автократической традиции, которая в принципе не подлежит изменению. Дополнением к этой точке зрения выступают представления о неизменности «советского человека», наделенного средоточием многочисленных негативных черт социального типа, воспроизводящегося через поколения. Эти суждения уязвимы для критики, поскольку построены по принципу подгонки всего прошлого, настоящего и будущего России под заранее заданный негативный ответ. Конечно, как писал Дуглас Норт, «история имеет значение» для анализа современного развития. Но каким образом это «значение» прошлого становится элементом настоящего и будущего в практике управления в нашей стране?

Профессора Принстонского университета Стивен Коткин и Марк Бейссинджер в недавней книге определили «наследие прошлого» как длительную и устойчивую причинно-следственную связь между институтами и политическими курсами, влияющую на последующие практики или убеждения: эта связь длится намного дольше, чем существование тех режимов, институтов и политических курсов, которые их породили. Они выделяют ряд механизмов, посредством которых осуществляется такого рода связь, переносящая институты и практики прошлого в настоящее и будущее. Порой речь идет об установленных параметрах – материальных условиях, которые не так легко изменить со временем (как, например, территориальное размещение производств и зон расселения). Но чаще «наследие» формируется «культурными схемами» – укорененными в прошлом, но пережившими прежний порядок способами мышления и восприятия. Они задают представления элит и общества в целом о нормативном идеале и служат точкой отсчета для понимания должного и сущего в постсоветском мире. В этом случае «наследие прошлого» выступает как политический проект – оно определяет настоящее и будущее постольку, поскольку те или иные политики используют его для достижения своих целей, в том числе и в сфере государственного управления. Чаще всего в их рефлексии присутствует недавний по времени горизонт прошлого, так или иначе связанный с опытом одного-двух последних поколений. «Наследие прошлого», таким образом, выступает как социально сконструированный инструмент поддержания «недостойного правления» – в России и не только.

Опора на прошлое задает ретроспективный вектор общественных дискуссий, в которых прежний опыт России служит главной, если не единственной, точкой отсчета. История перестает быть уделом профессиональных историков – вместо этого она пронизывает все аспекты современной жизни. Опыт прошлого, воображаемые элементы которого играют роль нормативных маркеров (не важно, идет ли речь о периоде застоя, о сталинской эпохе или об иных временах), рассматривается как альфа и омега в проектировании будущего, в том числе и в сфере государственного управления. Именно поэтому прежние институты и практики из прошлого становятся своего рода кирпичиками в ходе институционального строительства и выработки политического курса – вплоть до мелочей типа восстановления в школах уроков общественно полезного труда или призывов восстановить производственную гимнастику на предприятиях. В силу того что отсылки к прежнему опыту страны служат едва ли не единственным инструментом легитимации политических решений, иные механизмы управления и политические курсы (не важно, в какой мере они соответствуют лучшим международным практикам) не воспринимаются в качестве легитимных и наталкиваются на сопротивление со стороны не только чиновников, но и общественного мнения (примером может служить внедрение ЕГЭ, идеи которого во многом оказались выхолощены).

Сегодня выдуманным нормативным идеалом для России во многом выступает «хороший Советский Союз», т. е. политико-экономический порядок, в какой-то мере похожий на советский строй, но лишенный имманентно присущих ему дефектов. На деле, однако, он имеет лишь косвенное отношение к реальному опыту позднего СССР. В качестве элементов «наследия» присутствуют селективно отобранные и отвечающие интересам правящих групп элементы этого опыта. К ним относятся иерархия «вертикали власти», «стабильность кадров» на всех уровнях управления (низкая сменяемость элит), закрытость и привилегированный статус правящих групп, государственный контроль над важнейшими каналами СМИ и репрессивная политика по организации борьбы с инакомыслием. В то же время такие элементы политико-экономического порядка времен позднего СССР, как относительно низкий уровень социального неравенства и наличие государственных социальных гарантий, оказались отброшены без сколько-нибудь серьезного сопротивления со стороны общества. Для «хорошего Советского Союза» характерны и весьма значимые для правящих групп характеристики, которые реальному СССР не были присущи: не только рыночная экономика, позволяющая избежать проблем дефицита, но также и отсутствие имевших место в позднем СССР ограничений для присвоения ренты правящими группами и наличие внешнего интерфейса для легализации своего статуса и доходов в развитых странах. Воображаемый «хороший Советский Союз» был сознательно сконструирован в постсоветские десятилетия в качестве нормативного идеала правящими группами и их обслугой, которые стремятся путем приватизации выгод и обобществления издержек получить почти все то, чего хотели, но не могли достичь их предшественники в позднем СССР.

Обращение к «наследию» в качестве основы для строительства постсоветских институтов и практик государственного управления способствует закреплению сложившегося статус-кво. Этот нормативный идеал не создает стимулов для отказа от «недостойного правления», даже если и когда повышение качества государственного управления декларируется в качестве целей проводимого властями политического курса. Напротив, «хороший Советский Союз» служит вполне эффективным инструментом поддержания «недостойного правления» в России, по крайней мере, в среднесрочной перспективе, границы которой заданы жизненным циклом нынешних поколений лидеров страны и их неизбежной в будущем сменой. «Наследие прошлого» в сфере государственного управления в России носит не столько материальный, сколько идейный характер. Укорененная в российской истории «матрица» или «колея», якобы обрекающая нашу страну на вечное господство коррупции и неэффективности, – это прежде всего средство максимизации власти правящих групп. Страны, которые подобно ряду государств Восточной Европы и Балтии (а в последние годы и Украина) хотя бы частично отказались от этого идейного «наследия» и распрощались с коммунистическим прошлым, могут (но не обязательно должны) улучшить свои шансы на отказ от принципов «недостойного правления». Да, их успех на этом пути отнюдь не гарантирован. Но те страны, для которых идеалом современного государственного управления служит свое воображаемое прошлое, рискуют превратить траекторию собственного развития в бесконечный порочный круг. Как говорил персонаж Горького: «В карете прошлого далеко не уедешь» – такое транспортное средство не поможет России догнать будущее стремительно меняющегося мира.

Автор – профессор Европейского университета в Санкт-Петербурге и университета Хельсинки