Стабильное чрезвычайное положение

Главный ньюсмейкер последних недель – Дональд Трамп. Всем интересно, что он сделал, что сказал, о чем подумал, что, возможно, сделает или скажет, о чем, возможно, подумает. Случай, действительно, редкий: избранный политик пытается удержать темы, темпы и риторику предвыборной кампании.

Когда нет оснований для чрезвычайных мер и тем более для их самоусиления, или же когда уже принятые меры такого рода институционализированы, т. е. когда общество научилось жить в экстремальных условиях, предвыборная риторика чрезвычайщины перестает пугать. Образ политика как человека, который стремится к захвату возможно большего объема власти и с этой целью готов использовать любые обстоятельства, в современной массовой культуре является чуть ли не эталонным. Хорошо всем знакомы и основные черты авторитаризма, популистского или бюрократического стилей власти – их элементы мы буднично усматриваем то в начальнике, то в члене собственной семьи. Цели ограничения власти надо мной и обеспечения моих прав и свобод актуальны в любых отношениях, в которые я вступаю, и институциональному достижению этих целей способствует государство-сервис. Почему же тогда риторика чрезвычайщины, маски вождя, спасителя отечества, отца нации или духовного лидера не всеми воспринимаются как угрозы? Ответ следует искать в дискурсивной практике. Чрезвычайщина – это архаическая форма дискурса, источник которой лежит в сакральности фигур старой традиционной или более новой авторитарной власти, которым приписывалась способность безошибочно усматривтаь цели и опасности, а также моменты и способы действия. Разоблачение этих фигур снижает дискурс до уровня обыденной коммуникации, например, в сценах семейной жизни или производственных совещаний, где «гневается» превратилось в «психует», «обличает» в «разорался», «взывает» в «затянул волынку», «повелевает» в «пристал», «благословляет» в «наконец отвязался». Когда сегодня риторика ЧП звучит в «высоких» сферах, она, независимо от содержания, которое хочет донести политик, всерьез не воспринимается и интересна публике как источник скандала. В избирательной кампании Трампа и само «нетривиальное» содержание нельзя было бы без политического ущерба выразить иначе, кроме как посредством сниженного дискурса чрезвычайщины, которым это содержание в значительной степени нейтрализуется. Пользуясь этим эффектом, можно быстро менять содержание даже на противоположное.

Наверное, среди избирателей Трампа есть немало людей, которые считают, что государством можно управлять примерно как автомобилем, спортивной командой или предприятием. Фолк-теоретизирование по этому вопросу имеет давнюю традицию и для описания невидимых, но предполагаемых причин социальных явлений привлекает метафоры наглядного и понятного – механизма или организма, движителя и движимого, духа и тела, муравейника, стада и т. п. Но современное общество по своему устройству и функционированию не «человекоразмерно», никакой наглядной схемой не описывается, и даже научные теории схватывают в нем что-либо только фрагментарно, быстро устаревают и всегда отстают от актуальной повестки. Столь же сложно и современное государство. В целом оно плохо управляемо и оправдывает свое существование, если работает как система более или менее эффективных сервисов, к числу которых не принадлежит, однако, сервис по стратегическому выбору курса и его корректировке. Живым делом власти заняты поэтому не эксперты-аналитики и не чиновники-профессионалы, а политики – люди гиперактивные, амбициозные, хотя не всегда компетентные и добродетельные. Существенное различие между этими группами сопряжено с их отношением к власти: деятельность профессионалов, обеспечивающих сервисные функции государства, подлежит легитимации со стороны граждан, а сами эти профессионалы уже совместно с гражданами легитимируют собственно политиков.

История указа Трампа от 27 января о временном запрете въезда в США граждан ряда стран с мусульманским населением показательна. По заявлениям прокуроров действие указа было приостановлено судебными властями вплоть до рассмотрения вопроса о его конституционности. Администрация отреагировала сначала ворчанием и намеками, мол, «сами будете виноваты, если что-то случится», а затем смирилась и принялась разрабатывать указ заново. Интересное и необычное для практики госуправления состоит не в юридической коллизии, а в столкновении дискурсов, а именно мобилизационной риторики Трампа и деловитой рассудительности юристов-судей и госчиновников. В результате гиперреальность осажденной крепости испарилась, «священные» словеса о национальной безопасности, терроризме, защите границ, «часе действий» как орехи отскочили от институционализированной коллективной рациональности и здравого смысла. Бой был, конечно, не последним, трения между президентом Трампом и государством, коему он глава, кажется, только начинаются.

Риторика драматических обстоятельств, чрезвычайных полномочий и решительных мер «здесь и сейчас» традиционна, как и роль героя – спасителя отечества, а в истории мы находим множество прецедентов введения в том или ином виде чрезвычайного положения. Это бывает событием, а бывает и процессом – когда элементы чрезвычайщины накапливаются постепенно. Легитимация ЧП основывается на распространенном убеждении в том, что в грозящей всему обществу опасности максимально концентрированная и неограниченная власть окажется более эффективной, чем власть, действующая в обычном режиме, т. е. в рамках демократических процедур, правовых ограничений и функциональных сдержек. До некоторой степени это верно, и, когда опасность действительно имеет место, для введения элементов ЧП нет общего правила и важны детали, так как и усиление власти, и ограничения прав должны определяться конкретными задачами. Но мобилизационный режим – это вынужденная мера, как правило не выгодная ни элитам, ни большинству, и совсем не обязательно, что правительство, введя ЧП, будет стараться сохранить этот режим как можно дольше, стремясь расширить свой контроль над обществом. В практике демократических стран чрезвычайные мероприятия, связанные, например, с террористическими атаками и угрозами, имеют очень ограниченный характер, а то, что органы безопасности повсеместно собирают любую информацию, которую могут добыть, свидетельствует не о злостных посягательствах на гражданские и политические свободы, а о бюрократическом «как бы чего не упустить».

Успех в торговле подлинными, ложными или же искусственно созданными угрозами тем больше, чем меньше общество способно к сопротивлению. Даже сталкиваясь с постоянными опасностями, общество и институты власти в норме стремятся быстрее выходить из режима ЧП, институционализируя – при необходимости – те или иные конкретные меры, как это можно видеть в истории на примере древнегреческих полисов, а сегодня – на примере Израиля. Но бывают стечения обстоятельств, при которых ЧП начинает работать на собственное расширение. Речь идет о захватнических и гражданских войнах, а также о карательных операциях. В малую или большую войну вступает еще вчера не воевавшее общество, одушевленное ложной идеей справедливости своей экспансии, гражданская война питается властными притязаниями конкурирующих групп, а карательная операция против тех и или иных «несогласных», имея вид правоохранительных мер, на самом деле всегда предполагает непризнание их прав. Во всех этих случаях первые же шаги взрывным образом легитимируют порядок жизни, в рамках которого локально или тотально становится нормальным то, что в обычной жизни считается преступным и аморальным. Крайняя степень такого нигилизма (в терминологии Андре Глюксмана) достигается в карательных операциях, когда права некоторых людей объявляются несуществующими, что позволяет силовым структурам от имени общества применять к ним неограниченное насилие. Даже если такая степень дезинтеграции не достигается, формирующийся опыт притесняемых, исполнителей и наблюдателей оказывается опытом нигилизма – аномии, которая распространяется на все общество и подтачивает все и всяческие связи. Общество деградирует, а власти предлагают компенсацию в виде новых чрезвычайных мер, теперь уже не только не встречающих возражений, но иногда и чаемых. Каждый шаг по усилению дезинтеграции общества ведет, таким образом, к расширению ЧП, и чем больше шагов сделано, тем легче достигается результат, так что процесс разгоняет сам себя, и политикам, которые причисляют себя к «прагматикам» и «технократам», оказывается проще возглавить его, чем попытаться остановить.

Политико-правовая дискуссия о статусе ЧП в либеральной демократии стала актуальной после волны терактов 1999–2001 гг., в частности после 11 сентября 2001 г., и породила прогнозы очередного «заката Запада» как следствия конфликта между мерами безопасности и гарантиями прав и свобод. Спустя 15 лет, после ряда других террористических атак, можно констатировать, что эти прогнозы были преувеличенными. Плохо управляемые государства с распределенным центром, конкурирующими автономными институтами, обилием горизонтальных связей, живым демократическим процессом и СМИ, свободными вплоть до интернет-разгула, продемонстрировали свою высокую адаптивность как функционально – на экономическом и административном уровне, – так и эмоционально. Оказалось, что цивилизационные устои все-таки в головах, а институты, права и свободы дороги всем и каждому особенно тогда, когда ставится под вопрос их нормальное функционирование. Стало также, наконец, понятно, что террористическая активность различных враждебных сил не вчера началась и не завтра закончится и что с ней придется жить, точно так же, как и с мультикультурализмом, с упомянутой плохой управляемостью государства и со многими другими неустранимыми чертами современности. Их наличие статистически есть норма, социально-политически – вызов, но оно не есть основание для ЧП в каком бы то ни было виде. Новая реальность состоит в том, что практически в любых обстоятельствах современное общество тем устойчивее, а государство-сервис тем эффективнее, чем меньше оно воспроизводит ЧП.

Нынешний российский режим сложился в результате наращивания чрезвычайных мер, легитимированных вперемешку подлинными, мнимыми и искусственно созданными угрозами. Нарастающие ограничения для формирующегося постсоветского общества были связаны с кризисом октября 1993 г., с чеченской войной 1994–1996 гг. и выборами 1996 г., затем с чеченской войной 1999–2000 гг. Карательные операции в Чечне – это главные события новейшей российской истории, их результатом стали границы возможного и допустимого, формирующие реальность дезинтегрированного общества аномии, для которого страх перед властью и сознание беспомощности неотделимы от нечистой совести соучастия. Чеченские войны старательно вымарываются из коллективной памяти, а публичное обсуждение темы выводит к вопросам, свободно высказываться по которым запрещено очередным «чрезвычайным» законом. Результаты расширявшегося все эти годы ЧП известны: ликвидация публичной политики, демократических процессов и свободных СМИ, трансформация государства в систему кормлений, формирование олигархического госкапитализма, профанация законности и правоохранительной деятельности, наконец, самостигматизация общества цинизмом, ложью, криминальностью и агрессией, воедино слившимися в развязывании еще одной позорной войны, на этот раз – с Украиной. Две вещи – страх и сознание соучастия – обеспечиваются военной повесткой дня, картинами Донбасса и Сирии, в которых главное – это крупные планы уничтожения военщиной нормального порядка жизни. В текущем раунде риторической игры власти с обществом первая предлагает признать себя несменяемой и безальтернативной, непогрешимой и добродетельной в тот момент, когда граждане осознают, что альтернативы уничтожены, вопросы о «хорошо» и «плохо» решаются компетентными органами, а независимые оценки угроз и чрезвычайных мер квалифицируются в диапазоне от национал-предательства до сумасшествия. Неизбежное «согласие» власти и общества могло бы обеспечивать условия для относительной устойчивости режима при «стабильном чрезвычайном положении», если бы не нарастали негативные эффекты системного характера. В России такое же сложное общество и такое же сложное государство, что и в развитых странах, они также почти не управляемы, и никаким «согласием» нельзя заменить остановленные процессы их взаимодействия и саморегулирования. До сих пор российская власть реагировала на вызовы современности «с точностью до наоборот». Там, где требуется создавать и настраивать публичные, работающие на общее благо институты, создаются их имитации, маскирующие либо «ручное управление», либо антиинституты – образования, служащие частным интересам и работающие против общего блага. Этот путь легче любых других, поскольку он предопределен саморазвертыванием ЧП и в этом смысле кажется «естественным». Политик-«прагматик» всегда ищет его и не задумывается о том, куда он по нему придет, считая результат также «естественным». Если сравнить диапазон равноценных по своим политическим рискам вариантов развития России 16 лет назад и сегодня, то станет ясно, что выбор, сделанный тогда, сегодня привел к состоянию, близкому к отсутствию выбора. Необходим постепенный демонтаж ЧП, хотя задача эта исключительно трудна, сопряжена с рисками для взявшей такой курс властной группы, а также с сопротивлением той части общества, для которой приспособление к ЧП оказывается путем к социальному успеху.

В отличие от Дональда Трампа российский президент Владимир Путин пребывает в гармонии и с политическим классом, и с госаппаратом. Известного рода чрезвычайщина давно превратилась в рутину, в повседневный дискурс, используемый как для реализации самых обыкновенных управленческих решений, так и для выдающихся проявлений лояльности. В последней сфере царит самое большое оживление, что, несомненно, связано с усилением борьбы за куски худеющего властного пирога. Тут уместно будет вспомнить одного из теоретиков чрезвычайной власти – Карла Шмитта, который указывал на то, что введение ЧП – это прерогатива суверена. Если так, то остается только подсказывать, где и что надо немедленно спасти, улучшить или углубить, а там уж надеяться на то, что предложение будет услышано. И вот к «суверену» устремляются все новые и новые предложения по расширению ЧП, вносят их многочисленные активистки и активисты: один с хоругвиями, другая с чувствами верующих, третий с пределами уступчивости, четвертая с Николаем II, пятый с законом о защите чести и достоинства, шестая с «пропагандой гомосексуализма и педофильским лобби», седьмой с зарубежным усыновлением сирот, восьмая с соборами, памятниками и мемориальными досками, девятый с заменой выборов референдумом о доверии и т. д. и т. п. Эта публика продает чрезвычайщину, выкрикивая «священные слова» разных видов и в разных сочетаниях, требуя немедленно и всеми силами спасать «духовность», нравственность, историческую правду, патриотизм, единство, «мир во все мире», на фоне перманентного чрезвычайного «собирания русских земель», отстаивания «геополитических интересов», учреждения «диалога цивилизаций» и построения «русского мира». Эмоциональный фон повышен, в голосах сталь, в глазах слеза, головы холодные, сердца горячие.

Достаточно один раз взглянуть на этот карнавал чрезвычайщины, чтобы заметить, что деятельность масок одобряема и что активисты убеждены в заинтересованности «суверена» в дальнейшем расширении ЧП. Свидетельству этих практичных людей можно верить: проводимый в последние 15 лет курс на расширение ЧП есть результат осознанных и последовательных усилий. Но я не видел ранее и не вижу сейчас ни объективных оснований, ни государственной целесообразности такого политического развития ни в одном из его аспектов. Стратегия удержания власти в режиме «стабильного чрезвычайного положения» устарела, современные общество и государство лучше справляются с любыми опасностями, когда их институтам обеспечивается возможность работы в обычном режиме, и для России это верно не менее, чем для других стран. И если вдруг скромная и хорошо просчитанная цель российской власти состоит в том, чтобы в следующие несколько десятилетий обеспечить стране позицию не стремящейся к модернизации «региональной державы» с автократическим режимом и ресурсной экономикой, то и для ее достижения потребуется найти такой баланс между свободным саморегулированием общества и господством правящей группы, который позволил бы по крайней мере избегать дальнейшей деградации. Этот баланс давно уже смещен не в пользу общества, и мельтешение чрезвычайных мер лишь усугубляет положение.

Автор – философ, приглашенный преподаватель Европейского университета в Санкт-Петербурге

Полная версия статьи. Сокращенный газетный вариант можно посмотреть в архиве «Ведомостей» (смарт-версия)