Никакого евразийства нет

Недавний визит главы российского МИДа Сергея Лаврова в Пекин запомнился помимо общих дружеских деклараций развернутым идеологическим посылом об «особых путях», невозможности «универсальных норм», отсутствии «единой модели демократии». Китайский вектор – важный компонент внутренней политики, он показывает населению, что Россия не одинока в этом мире, есть у нее и союзники, есть с кем поразмыслить о гармонии дао. Мода на Китай искусственно подстегивалась с 2014 г., на раннем этапе приняла характер эйфории, а затем перешла на уровень искусственного допинга. Теперь появились новые основания для альянса: не общая ценностная платформа или экономические мегапроекты, а культ инаковости – у каждого свой путь, давайте оставим наши страны в покое.

Парадокс в том, что Россия мучительно пытается сблизиться со страной, культурная платформа которой построена на принципиально других основаниях, и при этом не менее мучительно отрывается от своей реальной основы – Европы. Отношения с Европой приобрели странную форму вечного «расставания – возвращения». Казалось бы, никогда мы не были так далеки друг от друга, а вспыхнувшая в последние недели эскалация, обмен резкими репликами напоминают добивание последних тарелок. Но, как нередко бывает в таких ситуациях, чем радикальнее разрыв, тем острее ощущение, что деться нам некуда, никакой Китай не станет альтернативой фундаментальному европейскому выбору, а разговоры об особой евразийской цивилизации – при реальной аналитической попытке выделить эти особенности – создают впечатление дикой эклектики вроде «московского коттеджного дизайна в азиатском стиле».

Конечно, снобистская, нравоучительная поза европейского джентльмена, особенно в его англосаксонской редакции, раздражает. Для российского большинства крайне несимпатичны эксперименты с сексуальностью, гендером, ювенальной юстицией. Но в Европе российский человек будет чувствовать себя «почти дома», а Азия при всех ее картонных улыбках останется экзотикой, красивой картинкой.

Система ценностей, мотивов, культурных паттернов, пронизывающих российскую повседневность, деловую активность и политические решения на фундаментальном уровне, остается европейской – при всех волнах восточных воздействий, популярной банальности «поскреби русского – найдешь татарина», специфичности византийско-православного культурного базиса и других оговорках. В основе этого постулата – приоритет персонального начала над коллективным телом, возможность выхода эго в социальную суперпозицию, позволяющую занимать дистанцию по отношению к роду, государству, нации и прочим коллективным сущностям, оставаясь при этом их частью.

Российская культура, как и культура Запада, построена на принципиальной основе личной ответственности, личного решения, возможности инаковости. Национальная история XX в., совершив титаническую попытку сломить этот принцип, сломалась об эту атомарную основу: империя рухнула, когда спрессованная энергия индивидуального действия вырвалась на свободу из неорганичной для нее формы. Будет правильно, если мысль о европейской идентичности станет той основой, которая сформирует всю систему общественных практик. А попытки конструировать социальную сущность, претендующую на российскую уникальность, будут признаны интеллектуальными химерами, решающими конъюнктурные задачи.

Ускользание от идентификации – особенность российской политической культуры, всегда оставляющая возможность свободы маневра. Эта игра связана с тем, что любая определенность обязывает к последовательности. Вместо нее мы получаем невнятную, но крайне удобную смесь различных стратегем и зависшие вопросы: кто мы, куда движемся, как, в конце концов, оказались в этом болоте? Отвечать на них можно ситуативно. Положение, когда компас сходит с ума и стрелка начинает бешено вращаться, оказывается комфортным – можно идти или имитировать движение в любом направлении.

Чтобы выйти из ловушки определенности, на культурном фронте был выдвинут тезис о двух Европах. Одна, практически потерянная, – Европа традиций, модерна, культурных иерархий и чистоты форм. Вторая – Европа настоящего момента с диктатом меньшинств, распадом сильных связей и всем набором своих перверсий. России предлагалось остаться той, прежней Европой, на которую нынешние европейцы будут смотреть с завистью и фантомной болью. Подобная ретро-утопия является таким же умозрительным интеллектуальным конструктом, как и евразийство.

Вопрос, который не ставится в этом случае: а как эта другая, «падшая» Европа могла возникнуть внутри прежней? Есть ли в реальности между ними конфликт? Ценностный апгрейд, пересмотр парадигмы всегда являлся частью европейского проекта. То, что мы называем «европейским консерватизмом», означает не застылость форм, а право местных сообществ определять порядок вещей внутри своей среды. В этом смысле «европейский консерватизм» – антитеза российского идеологического консерватизма, который предполагает универсальные, цементирующие блоки, формируется из верхней точки вертикали.

Именно поэтому европейская культура оставляет огромное пространство для вариативности. «Остаться в Европе» не означает капитуляции перед неким коллективным Западом. Это означает определить свою ценностную основу, формировать на ее базе внутреннюю и внешнюю политику, а не бегать по супермаркету культур в поисках азиатских диковинок, часто фейковых.

Висящий в кабинете Владимира Путина портрет Петра Первого своим взглядом из прошлого поддерживает эту идею.