Последнее лето Российской империи

За три августовских дня в Москве 30 лет назад решилась судьба Российской империи. 

Официально под историей империи черту подвели уже в конце 1991 г. – юридически оформив роспуск Советского Союза 26 декабря, когда его Верховным советом была принята соответствующая декларация. Но после 19–21 августа уже трудно было представить себе возможность какого-то варианта событий, при котором Советский Союз имел шанс сохраниться.

Те, кто все еще был заинтересован в его существовании, либо не имели голоса, либо их голос был слишком слаб. 

СССР был одновременно и продолжением, и отрицанием империи, провозглашенной 300 лет тому назад, осенью 1721 г., и, в свою очередь, наследовавшей Московскому царству, родившемуся из казанского похода. Продолжением и отрицанием – в той диалектике, на которую столь любили ссылаться большевики.

Союз просуществовал всего 70 лет – строго говоря, даже меньше, с 1922 г., а этому предшествовал калейдоскоп политических образований, завертевшийся весной 1917 г. Там было и национальное строительство в республиках – союзных и автономных, борьба за «коренизацию» и борьба с теми, кто только недавно боролся за «коренизацию», преодоление «буржуазных национализмов» и формирование «национальных кадров» с заботой о «национальной культуре», тост за русский народ и борьба с космополитизмом. Союз то принимал и продолжал Российскую империю, то отвергал – а чаще всего сплавлял и соединял разнородное. 

Это можно было звать «шизофренией», а можно было бы и просто жизнью, продолжающейся поверх старого. Можно было бы, если бы об этих сплавах/соединениях была возможность говорить вслух, анализировать и разбираться – прежде всего для самих себя. Но именно с этим у Союза были наибольшие проблемы – в конце концов незадолго до начала «ускорения» и «перестройки» один из генеральных секретарей ЦК КПСС с трибуны утверждал: «Мы не знаем страны, в которой живем». 

В итоге появление ГКЧП стало самоубийством страны. В этом нет ничего особенного, если вспомнить историю: обычно ведь такие резкие, заметные события и происходят от попытки предотвратить то, что они в результате приближают. Именно потому, что бездействие воспринимается – верно или нет – как неотвратимо ведущее к пугающему концу, а отчаянная попытка представляется возможностью что-то изменить.

Комитет не только оказывался разрывающимся между задачами, каждая из которых сама по себе была масштабна, – от изменения союзной политики до ликвидации двоевластия союзных и российских властей, – но и пребывал в какой-то мутной неопределенности. О том, почему было так – какова была, например, реальная роль в происходящем первого и последнего президента Союза, или каковы были конечные цели и задачи членов комитета, и было ли между ними единство в этом, – спорят все эти 30 лет и вряд ли при нашей жизни наступит ясность.

Но чем бы ни объяснялось такое поведение – некомпетентностью, трусостью, внезапным смешением планов, наложением заговоров или как-то еще, – ГКЧП стал водоразделом, попыткой вдохнуть в умирающий Союз жизнь, которая похоронила его окончательно. 

Можно ли было «спасти Советский Союз»? Вероятно, да.

Правда, думается, этот вариант по крайней мере большей части нынешних граждан России очень бы не понравился: с федеральным центром, занятым бесконечными конфликтами на окраинах, страхом сепаратизма – не наведенным памятью о недавнем распаде, а отражением повседневных угроз, «трудовыми мигрантами» с общесоюзным паспортом. Так что радости проверок паспортного режима и движения между областями и республиками «единого государства» с разрешением на выезд и въезд были бы частью повседневности. 

Парадоксально, но оказывается, что вообразить намного худший вариант – для России, – чем тот, который реализовался в 1991 г., намного проще, чем с долей правдоподобия представить какой-то более благоприятный. Вспоминаются, правда, сразу варианты «другой России», объединения славянских республик и Казахстана или выделения из последнего северных областей, которые, помимо прочего, позволили бы сохранить большую часть производственных цепочек, удержать основные связи, привычные маршруты – то переживание мира, в котором Киев, Гродно и Нижний – одна страна. Но даже если не задаваться вопросом, как могла бы выглядеть попытка осуществления этих планов, очевидно, что не было тех, кто имел бы волю и власть к их реализации. 

Россия переживала удивительные времена – избавляясь от империи под имперский ресентимент, с триколором, рассказами о 1913 г., переименованном Ленинграде и календариками на 1992 г. с изображениями Романовых. Она сбрасывала имперское бремя – и следом легко забыла о соотечественниках, ею оставленных в «бывших союзных республиках», – под символы восстановления имперского прошлого. Потому что воспоминания о былом величии – своего рода вариант анестезии.