Как Никите Михалкову испытать чувства Сергея Эйзенштейна
Художники редко выставляют себе подобные оценки, но это оправдывается напряженностью момента
Я испытываю такое же чувство, которое, как мне кажется, испытывал бы Сергей Михайлович Эйзенштейн, если бы ему запретили въезд в фашистскую Германию в 1939 г.
В профессиональном хозяйстве Никиты Михалкова, вероятно, есть прибор большого увеличения. Самого себя в этом приборе Михалков видит ростом с Эйзенштейна. А политические дрязги между Россией и Украиной в его объективе вырастают до масштабов ситуации, которая сложилась между СССР и Германией незадолго до 1941 г. Если художник прав, то завтра – война.
Первое сравнение опровергнуть нелегко. Если постановщик фильмов, один за другим проваливающихся в прокате, продолжает ощущать себя национальным режиссером № 1, каким, без сомнения, был Эйзенштейн, то, может быть, все же так оно и есть? Конечно, художники редко выставляют сами себе подобные оценки, но и это оправдывается напряженностью момента. Тогда кому из ныне действующих поэтов нужно запретить въезд на Украину, чтобы он сравнил себя с Маяковским? Кого из композиторов нужно развернуть в киевском аэропорту, чтобы он почувствовал себя Шостаковичем? Может быть, величие познается в минуту унижения и, не попади Михалков в украинский черный список, мы продолжали бы думать о нем, что он просто Михалков?
Зато второе сравнение откровенно хромает. В советские годы проблемой для желающих пересечь границу был первым делом выезд из СССР, а уж потом въезд куда-то еще. Что касается искусства, то как раз в 1939 г., когда был подписан пакт Молотова – Риббентропа, культурные связи между СССР и Германией пошли в гору. Возможно, интерес Риббентропа к судьбе Анны Ахматовой, которая была кумиром его студенческой юности, – всего лишь забавная выдумка. Но есть и факты, самой красноречивой парой которых может быть перекрестная постановка оперы Вагнера «Валькирия» в Москве и оперы Глинки «Жизнь за царя» в Берлине в 1940 г. Партию Собинина на сцене берлинской «Дойче-опер» пел знаменитый Хельге Розвенге, прославившийся в ролях вагнеровских героев. Собинин обрушивал свой меч на врагов-поляков, что и было в том году политической реальностью. А «Валькирию» в Большом театре ставил не кто иной, как Эйзенштейн.
Однако война началась. Оперы Вагнера шли в СССР до самого последнего мирного дня. Позже они были сняты, хотя музыка Гайдна, Бетховена, Шумана и Брамса оставалась в репертуаре советских оркестров и даже звучала по радио в пору блокады, напоминая о лучшем, чем славна Германия. Точно то же, хоть и в меньших объемах, творилось по ту сторону фронта: там играли Чайковского.
Возможно, лучшим ответом киевскому черному списку со стороны российских деятелей культуры стала бы постановка в Большом театре оперы Семена Гулака-Артемовского «Запорожец за Дунаем». Почему бы Михалкову не взяться за этот проект?