Алексей Репик: «Нельзя сказать, что бизнес и государство во всем живут в любви и гармонии»

В 2022 г. из-за страха потерять доступ к российским ресурсам рынок сошел с ума, что принесло ряду компаний сверхдоходы. Государство попросило ими поделиться и придумало windfall tax. Сначала он проектировался как налог только на 20 крупнейших групп, а в итоге распространился на 1000 гораздо менее крупных компаний, рассказал «Ведомостям» председатель бизнес-объединения «Деловая Россия» Алексей Репик. Под сбор подпали организации из «долины смерти»: у них, с одной стороны, нет льгот для МСП, с другой – возможности заходить в высокие кабинеты. Минфин, по словам Репика, ответил: «Так получилось» – и обещал подумать над донастройкой сбора ко второму чтению. Тем не менее у бизнеса все не так плохо: после ухода крупных транснациональных корпораций предприниматели ощутили простор.

Тысяча вместо двадцати

– Деловая Россия» изначально логику windfall tax полностью поддерживала и поддерживает. Мы согласны, но платить должен тот, кто себе легко это может позволить, кто получил дополнительные ресурсы благодаря конъюнктуре.

[Первый вице-премьер] Андрей Рэмович Белоусов, один из идеологов сбора, вместе с [министром финансов] Антоном Германовичем Силуановым говорят, что бизнес его сам придумал. Ну, конечно, звучит немного странно. Но элемент правды в этом есть. В начале пути [обсуждения] windfall tax был действительно альтернативой общему повышению налогообложения. Почему? Потому что есть компании, которые в 2022 г. за счет того, что рынок сошел с ума, начали получать мегадоход. Правда, уже не в первый раз, рынок и в ковид сходил с ума, но сейчас по-настоящему крепко. Европа и весь мир начали бояться, что произойдет отсечение от российских энергоресурсов, – все цены начали скакать по модулю с очень высокой волатильностью.

Есть те, кто заработал в 2022 г. очень много. И вопрос к бизнесу был такой: «Ребята, это в значительной степени не потому, что вы так много сейчас инвестировали, а потому, что сейчас, в 2022 г., из-за ситуации у всех там, прости господи, беда, а у вас праздник. Значит, наверное, есть возможность заплатить». И касаться это должно было сначала 20 крупнейших компаний, потом 40. Сейчас у нас уже чуть ли не 1000 с лишним компаний подлежит этому сбору. И это большей частью не крупнейшие компании, а организации, находящиеся, если так можно выразиться, в моей зоне ответственности («Деловая Россия» – объединение, куда преимущественно входят средние и крупные, но не крупнейшие компании – «Ведомости»).

Получилось так, как говорил [бывший первый вице-премьер] Виктор Христенко: «Верблюд – это арабский скакун, прошедший процедуру межведомственных согласований».

Минфин говорит: «Так получилось»

– В первую очередь мы беспокоимся о тех компаниях, которые попадают в волшебную «долину смерти» – когда их ежегодный оборот больше 2 млрд руб., т. е. они уже не подпадают под все льготы для малого и среднего бизнеса. Но в то же время они и не являются гигантами с оборотами от 200 млрд и не могут позволить себе заходить в самые важные кабинеты.

Крупные компании в состоянии экономить на эффекте масштаба, потому что они способны заплатить. При этом компании с оборотом от 2 млрд до 200 млрд обеспечивают самое значительное количество рабочих мест в частном секторе. От них по большому счету зависят технологический суверенитет и конкурентоспособность экономики.

– К сожалению, в текущей системе координат оказалось, что те, кто активно инвестировал в модернизацию, оказались самыми пострадавшими. В законопроекте сравнивается прирост прибыли не 2022 г. к 2021 г., как изначально планировалось, а 2022–2021 гг. к 2018–2019 гг. Наверное, кому-то это комфортнее с точки зрения ценовой конъюнктуры.

В любом случае для компаний, у которых стабильное финансовое положение, сбор не столь велик, чтобы начинать звонить в колокола. Когда президент предложил физлицам, которые много зарабатывают, заплатить лишние 2%, чтобы детям помочь, никто не возражал. Общество эту тему абсорбировало, потому что все понимали, что могут себе это позволить.

Что происходит сейчас? Компании, у которых в 2022 г. вдвое-втрое упала прибыль, оказываются крупными плательщиками этого налога. А есть компании, которые, например, в 2018–2019 гг. строили заводы, они сейчас заплатят со своей прибыли в 2021–2022 гг., а не с разницы.

– Минфин говорит: «Так получилось. Давайте подумаем, может быть, ко второму чтению что-нибудь донастроим». Честно сказать, результатов я пока не вижу. Есть понимание, что всех удовлетворить сложно. Их главный KPI – наполнение бюджета. Сейчас дискуссия идет о 10–15 млрд разницы в объеме сборов – это не так значительно финансово, но для них носит принципиальный характер.

Мы хотим, чтобы социальные гарантии были выполнены. И поэтому мы эту дискуссию будем продолжать. Разница между справедливостью и несправедливостью зачастую в очень небольших по масштабу вещах. В отношениях бизнеса и государства очень важны тонкость и готовность вникать в детали. Это как доктору, который выписывает таблетки, нужно сначала послушать больного.

Государство говорит: «Я хочу, чтобы ты строил гостиницу». Я отвечаю: «Зачем мне это?»

– Государство, как и бизнес, – это люди. Как правило, человек слышит другого человека. Но как только мы начинаем разговаривать в макромасштабе, меняется восприятие. Не бывает такого уровня мысленного взаимопроникновения у огромного количества людей. Конечно, взгляды разные, поэтому нельзя сказать, что бизнес и государство друг друга слушают и слышат, во всем живут в любви и гармонии. У нас разные KPI и разные задачи. Государство должно в значительной степени обеспечить социальную справедливость, которая говорит: забери у успешного и отдай менее успешному. Это справедливо? Справедливо.

Бизнес думает: мы не второй фронт, как многие сейчас говорят, а первый. Мы обеспечим конкурентоспособность, нам надо помогать. Государство говорит: «Суверенитет – это не только вы. Это еще и защита границы, и безопасность в стране, и энергетика, и инфраструктура, и цифра. На это мы тоже будем тратить деньги». А бизнес считает: «Да нет, мы точно самые важные». Мы же все в какой-то степени эгоцентрики и смотрим на мир через призму своего «я», своего опыта, коллективов, идей и верим, что именно в них залог успеха. Поэтому я могу так сказать: нас точно понимают, но далеко не всегда соглашаются.

– Было бы, наверное, удивительно ждать от представителей экономического блока правительства или коллег из администрации президента обсуждения чего-то другого. Для бизнеса повестка не может, конечно, не коррелировать с обсуждениями государственных инициатив, настройки системы управления в текущих условиях. Но это совершенно не значит, что эта тема для нас основная. Для предпринимателей в первую очередь важно строить новые альянсы, корпоративные цепочки, выходить на новые рынки, привлекать инвесторов. Или обсуждать, как в текущих условиях занимать ниши, которые стали для нас доступны. Поэтому то, что бюджет становится более компактным относительно масштаба задачи, новостью для нас всех не стало. Конечно, систему приоритетов нужно более тонко настраивать.

– Господдержка когда нужна? Когда система настроена неверно. Если в ней есть сбои и ресурсы настолько дороги, что ты не можешь сгенерировать бизнес-план, подразумевающий разумный возврат средств в рамках этой модели.

Вопрос субсидирования – это не помощь государства, а смарт-регулирование. Государство говорит: «Я хочу, чтобы ты строил гостиницу». Я отвечаю: «Зачем мне это? Это будет окупаться 10 лет. Я лучше запущу производство биологически активной добавки, которое окупится за два года». И мне от государства в этом проекте ничего не нужно. Но если гостиница все-таки нужна, тогда нужно думать, как сделать этот кейс реализуемым. Чаще всего господдержка нужна там, где есть диспропорция, не найдено рыночное равновесие. Либо если баланс нарушен внешними факторами.

Поэтому идеология мер господдержки сейчас меняется. Все больше и больше она будет клониться в сторону модного слова «таксономия». То есть поддержка только тех проектов, которые отвечают текущим приоритетам и которые без господдержки не полетят.

Фактически это инструмент мягкого принуждения. Для госкомпаний он работает через директиву. Для бизнеса – более тонко: если ты не хочешь инвестировать, государство говорит: «Давай мы разрешим тебе часть твоего налога на прибыль не скостить, а реинвестировать». Это рычаг для того, чтобы подтолкнуть к действиям, которые государство ждет.

Они не хотели, ломались, мучались

– Бизнес хочет продавать свою продукцию. Туда, где раньше продавался импорт, а сейчас есть шанс продать что-нибудь свое, – активно инвестирует. Если только нельзя привезти вместо итальянского китайское или малайзийское. Бизнес понимает, что есть ниша и есть возможности. Если у него хватает смелости взять кредит или собрать по сусекам свое и в эту нишу вбежать, он инвестирует.

– Отрасли сегодня отличаются не столько уровнем перспективности, сколько присутствием российских компаний. Перспективны сейчас сегменты, где раньше были большие транснациональные корпорации из Европы и США. Конечно, их политика заставляла уходить – они не хотели, ломались, мучились. Многих до сих пор колошматит. Они тоже душу вкладывали, надо признать. Но они вынуждены были уйти. В таких нишах, естественно, больше всего сейчас простора.

– Все, что касается потребительских товаров, сложного машиностроения, автоматики. Все, где наша доля была маленькой и где потребительские предпочтения были точно не в нашу пользу. Это стало нишей – сюда надо идти. Но часто это в том числе и отрасли с высоким барьером входа. Условно ЧПУ (станки с числовым программным управлением. – «Ведомости»), где сложная автоматика, которая за пять минут не делается. Это вычислительная техника, производство, транспортное машиностроение. Это все большие проекты.

– Мы чувствуем возникновение ниш. Но мы понимаем, что не все из них мы в состоянии быстро освоить. Где-то нужно входить последовательно, и часто это недешево.