Как обеспечить жизнеспособность экономики в новых глобальных условиях

Темпы роста потребительского спроса, вытянувшего экономику в 2012 г. (он обеспечил 3,2 процентного пункта роста ВВП из 3,4%), сокращаются (в 2012 г. они были минимальными за посткризисный период), и, по-видимому, без подпитки в виде существенного роста доходов, маловероятного в условиях стагнации, их ускорения ждать не приходится. Население закредитовано: по расчетам Наталии Орловой из Альфа-банка, в 2012 г. порядка 80% прироста неипотечных кредитов пошло на уплату процентов по прежним долгам, в 2013 г. на это может быть направлено 100%. «При таком сценарии продолжающийся рост кредитования не только никак не повлияет на динамику потребления, но в худшем случае даже негативно отразится на способности домохозяйств наращивать потребительские расходы», – резюмирует Орлова.

Главный вопрос, который должна решить российская политическая элита, – не экономический и не политический, а идеологический, считает главный экономист ФК «Открытие» Владимир Тихомиров. Кремль должен понять, что его курс на стабильность уже выполнил свою позитивную роль в начале 2000-х, но дальнейшее сохранение приверженности прежним догмам становится главным препятствием для роста и процветания России. Эта стабильность означает сохранение централизованных и неэффективных экономических структур, управляемых государством; фактический отказ от реформ из-за страха получить негативную социальную реакцию и подорвать политическую поддержку Кремля; убежденность, что главный финансовый ресурс роста – государство, а не частная инициатива и сообщество инвесторов, перечисляет Тихомиров. Однако очевидно, что курс на стабильность продолжается, а новые денежные стимулы от государства воспринимаются им как панацея, заключает Тихомиров: «Все это очень неутешительно».

После посткризисного восстановления темпы роста экономики России замедлились почти до нулевых, замаячила угроза рецессии, президент требует плана поддержки экономического роста. Правительство маневрирует между не ожидавшейся при высоких ценах на нефть нехваткой плановых доходов, с одной стороны; необходимостью выполнять принятые на основе президентских указов решения, требующие ресурсов, – с другой; попытками вернуть в бюджетную систему порядок, нарушенный кризисом и электоральным циклом, – с третьей; и между противоречивостью тактических задач и стратегических целей – с четвертой. Перераспределяются расходы, пересматриваются сметы, ищутся резервы оптимизации и мобилизации ресурсов – за счет суверенных фондов, кредитного рычага, смягчения фискального правила и процентной политики. Правительство лихорадит. В течение месяца Минэкономразвития признало недостижимость 5%-ного роста в ближайшие годы, оспорило заниженную, по его расчетам, оценку потенциала роста в 2,5%, снизило прогноз роста в 2013 г. до 2,4%, предупредило об угрозе рецессии к осени и объявило о реалистичности выхода на 6%-ные темпы роста в 2014 г. А Минфин, отчаянно защищавший незыблемость бюджетного правила, по которому экспортная выручка от нефти выше определенной цены перечисляется в «кубышку», собственноручно повысил эту цену отсечения с $91 почти до $105/барр. и расписал на расходы почти все предназначенное в резерв.

Но в отличие от 2009 г., когда антикризисная помощь государства, как оценивало Минэкономразвития, помогла экономике избежать еще более глубокого спада, сейчас задача не сводится к точечным мерам краткосрочной поддержки темпов роста экономики. Их потеря вызвана не внешним шоком, а исчерпанностью внутренних факторов роста и бесперспективностью увеличения деловой активности в заданных институциональных условиях. Попытки подстегнуть инерционный рост опробованными стимулами могут увенчаться успехом, но ненадолго: если у машины заглох мотор, можно вместо него подцепить трос, но для постоянных перевозок такой способ вряд ли сгодится. Регуляторы пока спорят о том, какой выбрать трос: Минэкономразвития – за стимулирование путем снижения процентных ставок и увеличения госрасходов, ЦБ считает, что монетарные стимулы только навредят, а Минфин видит опасность для экономики в наращивании трат. В отсутствие у правительства ясной стратегии и консенсуса по поводу экономической политики движение по инерции в этом году было бы не самым худшим вариантом, замечает главный экономист «Сбербанк CIB» Евгений Гавриленков. Принципиальная проблема в том, что даже мотор ремонту не подлежит – требуется апгрейд средства передвижения: для выхода на устойчивую траекторию роста экономике нужна диверсификация ее структуры, т. е. новые двигатели развития. Задача усложняется тем, что одновременно вокруг происходит трансформация ландшафта и привычных маршрутов: мир меняется.

Из докризисного варианта Энергетической стратегии России следует, что в 2013 г. США должны были стать самым крупным импортером российского газа, пишет гендиректор компании East European Gas Analysis Михаил Корчемкин. С тех пор импорт газа США, по данным администрации энергетической информации страны, сократился на 30%, а его объем в соотношении с собственным производством – в 2,5 раза до 6%, добыча сланцевого газа с 2007 г. увеличилась вчетверо, через несколько лет США планируют стать нетто-экспортером газа. Вслед за революцией сланцевого газа грядет революция сланцевой нефти, предрекает PwC, и США уже в этом десятилетии станут крупнейшими производителями нефти, не сомневается BP. «В американской энергетической отрасли ведутся разговоры об экспорте нефти – еще несколько лет назад это казалось немыслимым», – пишет The Wall Streеt Journal. Япония, после закрытия почти всех своих атомных станций не желающая мириться со статусом крупнейшего импортера СПГ, начала экспериментальные разработки собственных залежей метангидрата и намеревается открыть на Токийской бирже торговлю фьючерсными контрактами на СПГ, что станет шагом к глобализации рынка газа, т. е. формированию цен на него без привязки к нефтяным. О перспективах разработки собственных газовых месторождений объявили Испания и Кипр, Австралия обещает к 2020 г. войти в число крупнейших экспортеров, а Китай к 2025 г., ожидает Международное энергетическое агентство, станет третьим в мире производителем газа после США и России, которая утратит свое первенство. Хотя подобные перспективы пока еще можно считать несколько туманными, очевидно, что на глобальном энергорынке не просто ужесточается конкуренция – изменится сама структура рынка и, что критично для нынешней России, уровень цен на нефть и газ.

Подобные структурные изменения происходят на других глобальных рынках промышленного производства, глобализируются рынки образования и здравоохранения – конкуренция за клиентов становится международной, спрос смещается туда, где повышается качество, а качество повышается там, где есть на него спрос. Мир проходит через структурный кризис, подобный тем, что были в 1930-х и 1970-х гг., следствием чего должна стать новая модель глобальной социально-экономической системы, новый геополитический и геоэкономический баланс, пишет ректор РАНХиГС, главный научный сотрудник Института Гайдара Владимир Мау в подготовленном институтом обзоре: «Наступает решающее время для национальных элит ведущих стран, поскольку от их дальновидности и ответственности зависит место этих стран в посткризисном мире». Ключевая задача социально-экономической политики современной России – найти способ комплексной модернизации: технологической, социальной, экономической, военно-промышленной и политической одновременно, подчеркивает Мау. Мировая экономика меняет модель развития, и России надо суметь встроиться в новый мировой расклад. Неадекватность решений или их откладывание будет означать, что Россия окажется в глобальном проигрыше, начав отставать от все большего числа стран и по уровню жизни, и по ее качеству.

■ Рост зависимости

В 2013 г. рост экономики России, согласно уточненному прогнозу Минэкономразвития, составит лишь 2,4% (осенью предполагалось, что 3,6%). Меньше, чем рост мировой экономики, обратил внимание президент Владимир Путин: «У нас такого давно не было».

На самом деле в посткризисный период годовые темпы роста экономики России уже были меньше мировых – в 2010 г. За три послекризисных года, с 2010 по 2012 г., усредненный темп экономического роста страны шел почти вровень (но все-таки чуть отставая) со среднегодовым мировым – 4,07% против 4,13%. Однако с учетом глобального кризиса 2009 г., когда ВВП России сократился сильнее, чем у большинства других стран, средние за последние четыре года темпы роста ее экономики составили 1,1% против 3% мировых. И с 2013 г. отставание увеличится: темпы ниже или вровень с мировыми для России – не рост, а в лучшем случае стагнация.

Почти 10 лет быстрого роста России были прерваны кризисом: примерно половину докризисных 7%-ных темпов экономике обеспечивали рванувшие вверх цены на нефть. Но все-таки вторая половина, как уточнял замминистра экономического развития Андрей Клепач, – это «мы сами». Поначалу это был эффект девальвации, вытащивший промышленность из ямы 1990-х. Затем начал сказываться эффект проведенных в начале 2000-х реформ, прежде всего налоговой. А потом стал набирать силу потребительский бум, питаемый дешевеющим зарубежным финансированием на фоне впавших в эйфорию глобальных рынков, и возникла «мода на Россию» как на огромный и быстро растущий рынок.

Кризис, как отлив, обнаживший дно, показал все отложенные проблемы экономики, прикрывавшиеся нефтяным бумом. Реформы к тому времени оказались свернуты или развернуты: согласно рейтингу конкурентоспособности Всемирного экономического форума, по уровню ключевых институтов – защите прав собственности, независимости судебной системы, качеству госуправления – Россия не только намного отстала даже от коллег по БРИК, но и сдала позиции за минувшие годы. Да и добыча нефти – главного ресурса – практически перестала расти еще с середины 2000-х. Удельные трудовые издержки росли быстро (на 10–20% в год против 2–3% в Европе), подгоняемые укреплением реального курса рубля и опережающим темп производительности ростом зарплат. Экономика попала в «ножницы конкурентоспособности», проигрывая и странам с низкими издержками, но плохими институтами, и странам с хорошими институтами, но высокими издержками.

Выход – либо улучшать институты, либо приводить качество рабочей силы в соответствие с качеством институтов, – вариант деградации рабочей силы тоже нельзя сбрасывать со счетов, замечает Мау. Рост теневой занятости, обеспокоивший министра экономического развития Андрея Белоусова и вице-премьера Ольгу Голодец, по-видимому, может означать, что такой вариант не исключается. Кроме того, кризис совпал с переломом демографического тренда в России: рост экономики при сокращении трудоспособного населения возможен за счет повышения производительности труда, а ускорение роста – при настоящем прорыве в производительности. Это невозможно без частных инвестиций.

Рост в первые два года после кризисного спада экономике обеспечивало восстановление запасов промышленности. Если в 2010 г. оно обеспечило более 90% роста ВВП, в 2011 г. – две трети, то в 2012 г. – лишь 5%. Данные опросов предприятий свидетельствуют, что практически все отрасли ощущают снижение спроса и ухудшают прогнозы выпуска, при этом уровень загрузки мощностей на докризисном максимуме, а уровень безработицы, наоборот, на историческом минимуме. Это означает, что, помимо спросовых, промышленность столкнулась с ресурсными ограничениями, отмечает директор Центра развития Высшей школы экономики (ВШЭ) Наталья Акиндинова: они тоже непреодолимы без существенных частных инвестиций.

Инвестиционная активность, возобновившаяся после кризиса и также остановившаяся в 2012 г., сосредоточилась в основном в ТЭКе: по расчетам Ольги Изрядновой из Института Гайдара, инвестиции в основной капитал добывающих производств в 2012 г. по сравнению с 2008 г. выросли на 21,9%, в производстве и распределении электроэнергии, газа и воды – на 53,2%, а в обрабатывающем производстве остались на 5,5% ниже докризисного уровня. Наиболее высокими темпами инвестиции в обрабатывающем секторе в 2009–2012 гг. росли в производстве кокса и нефтепродуктов, связанном с нефтяным комплексом, также быстро росли инвестиции в трубопроводный транспорт. Стагнация частных инвестиций происходит при накоплении предприятиями свободных средств на срочных депозитах и высоком оттоке капитала.

Из кризиса экономика вышла еще более нефтезависимой, чем была. Доля обрабатывающей промышленности в структуре ВВП продолжила сокращаться: за 2002–2012 гг. она уменьшилась на 2,2 п. п., из которых 0,2 п.п. – или почти 10% – пришлось на 2012 г., посчитал замдиректора Центра развития ВШЭ Валерий Миронов. Доля добычи за десятилетие увеличилась на 3,4 п. п. (в том числе на 0,1 п. п. в 2012 г.), или в полтора раза, до 9,3 п. п., обрабатывающих производств – сократилась на 15% до 13 п. п., а если вычесть из них нефтепереработку – то до 10 п. п., т. е. почти сравнялась с долей добывающего сектора. «Конечно, идеальной отраслевой структуры не существует, – рассуждает Миронов, – но общепризнано, что превышение доли отраслей с высокой степенью обработки благоприятно влияет на величину и устойчивость долгосрочных темпов роста экономики – в частности, в силу генерирования ими базовых инноваций». Кроме того, набирающая силу тенденция к энергосбережению в мировой экономике снижает эластичность нефтегазового экспорта к приросту мирового ВВП, продолжает он: другими словами, расширение сырьевого сектора будет негативно влиять на темпы роста России.

Доля нефтегазовых доходов в федеральном бюджете в 2012 г. превысила 50%, в 2013 г., следует из апрельских поправок Минфина, возрастет до 60%. В 2005–2008 гг. нефтегазовые доходы составляли 37–47%, значительная их часть направлялась в суверенные фонды (ежегодный профицит бюджета за 2002–2008 гг. составил в среднем 4,5% ВВП). По итогам 2013 г. в резервный фонд предполагается направить лишь 2% нефтедоходов – 150 млрд руб. (менее 0,2% ВВП). Но, возможно, не получится и этого и даже придется, наоборот, уже в этом или следующем году тратить резервный фонд, предвидит бывший министр финансов Алексей Кудрин.

■ окно возможностей

В этом году правительство впервые утвердило долгосрочный – до 2030 г. – прогноз социально-экономического развития. Минэкономразвития предложило в нем три варианта экономической политики: консервативный с опорой на сырьевой сектор; инновационный, предполагающий диверсификацию производства и развитие человеческого капитала; и форсированный – сценарий экономического рывка за счет резкого повышения нормы накопления капитала при снижении доли потребления. В отличие от первых двух вариантов, форсированный предполагает значительные макроэкономические риски, усиливая зависимость страны от притока капитала и долгового финансирования, а значит – внешних шоков, о чем Минэкономразвития честно предупреждает. Но именно этот сценарий обещает наиболее динамичный рост экономики, полную ее структурную перестройку с минимизацией нефтезависимости и фактически вхождение России в число развитых стран. По словам Клепача, именно этот вариант отражает принятые правительством программы действий; правда, по части финансового обеспечения выбор получился в пользу консервативного сценария: Минфин отстаивает нацфонды.

Для решения наиболее насущных проблем – модернизации армии, здравоохранения, образования, жилищной сферы, транспортной инфраструктуры, экономического укрепления окраин страны – требуется ресурс, который, сказал Белоусов, способна генерировать экономика, растущая на 5–6% в год, т. е. речь идет об удвоении темпов роста. Резервы для выхода на 6% в 2014–2016 гг. есть, знает министр: повышение частных и государственных инвестиций (треть от 30% валовых национальных сбережений выводится за рубеж); повышение производительности труда (ее уровень на четверть ниже уровня потребления); удвоение экспорта машиностроительной продукции (качество достойное – нет системы поддержки экспорта); трансформация теневого рынка труда, где четверть всех занятых в экономике, в легальный малый бизнес.

Чтобы задействовать эти резервы, нужны институциональные изменения, обеспечивающие радикальное улучшение предпринимательского климата и развитие конкуренции, сказал Белоусов. А для реализации масштабных инфраструктурных проектов придется распаковать «кубышки». Без институциональных реформ, без технологического рывка, без структурной перестройки ускорения роста не будет – и решения поставленных задач тоже. «Я бы сказал, сейчас снова, как в годы первых пятилеток, справедлива формула «потеря темпов равнозначна потере курса», – напомнил историю Белоусов. В результате перебалансировки мирового энергорынка цены на нефть перейдут на принципиально иной – низкий – уровень, торопит Белоусов, тогда и нацфонды, смысл которых – помочь переждать временные шоки, уже не спасут. Важнее сэкономить время, уверен он: «Окно возможностей составляет три, четыре, максимум пять лет. Критически необходимо, чтобы Россия вошла в этот период с завершенными преобразованиями хотя бы по основным параметрам».

Россия уже дважды выбирала из трех вариантов структурных преобразований и оба раза выбор был в пользу форсированного сценария, проводит исторические параллели Мау. Первый раз – в 1920-е гг., когда встал вопрос индустриализации. Ее можно было осуществить консервативным путем, с опорой на аграрный сектор – развитие промышленности за счет доходов от экспорта зерна, что предлагалось, в частности, Наркомфином, стоявшим за бюджетную и денежную стабильность. Второй вариант – «сбалансированной индустриализации» предполагал ускорение процесса за счет более активной финансовой политики, но без серьезных дисбалансов. Третий основывался на насильственном перераспределении ресурсов из сельского хозяйства в промышленность и из потребления в накопление, что предполагало в том числе радикальную макроэкономическую дестабилизацию, – он и был реализован под руководством Иосифа Сталина. (С дестабилизацией, указывает Мау, боролись просто – объявив сбалансированность «игрой в цифирь». Политическую суть форсированной индустриализации можно сформулировать известной фразой представителя Госплана СССР Станислава Струмилина: «Лучше стоять за высокие темпы роста, чем сидеть за низкие».)

Три сценария Минэкономразвития хорошо известны и по опыту 1980-х гг., продолжает Мау: это «застой», «перестройка» и «ускорение». Макроэкономические риски структурного маневра реализовались незамедлительно, поскольку начало реформ совпало с падением цен на нефть.

■ Не экономика, а политика

Различия в макроэкономической политике сценариев Минэкономразвития играют второстепенную роль, считают авторы доклада ВШЭ о перспективах новой модели экономического роста – Евгений Ясин, Наталья Акиндинова, Лев Якобсон и Андрей Яковлев. Ни один из сценариев долгосрочного развития не ставит во главу угла формирование институтов, тогда как именно плохая институциональная среда – сейчас главный ограничитель экономического роста, убеждены эксперты.

Нельзя сказать, что государство не предпринимает в этом направлении усилий – повышение позиций России в международном рейтинге Doing Business, оценивающем уровень бюрократических барьеров для предпринимателей, вошло в число приоритетных поручений президента. Уже есть результаты, правда теоретические: Минэкономразвития посчитало, что если реализовать все начатые реформы, то Россия поднялась бы со 112-го места на 44-е (цель – топ-20). В этом году стартует реформа третейских судов, готов закон о контрактной системе, повышающий прозрачность госзакупок, готовятся правки земельного законодательства, упрощающие процесс предоставления участков.

Но это не решает фундаментальных проблем, убеждены эксперты ВШЭ: в центре новой экономической модели должны стоять свобода, конкуренция и право, ставящее свободу и конкуренцию в здоровые рамки. Правок законодательства, улучшающих его содержание, но никак не влияющих на реализацию верховенства права, независимость суда, перестройку отношений между бизнесом и правоохранительной системой, недостаточно для приведения в действие механизма здорового экономического роста, основанного на частных инвестициях. По рейтингу Rule of Lаw 2012–2013 с верховенством права ситуация в России много хуже, чем в группе сопоставимых по уровню дохода стран, чем в странах Восточной и Центральной Европы, и по ряду показателей – подчинению власти закону, уровню криминальной юстиции, – чем в других странах БРИК (см. врез «В конце по праву»). Форсировать нужно институциональные реформы, убеждены эксперты ВШЭ: без них подъема экономики не будет.

Вместо этого Россия разворачивается к более архаичным отношениям между властью и бизнесом. Вместо стабильных налоговых условий – кратное повышение соцвзносов, вместо снижения давления на бизнес – активизация силовых структур. Непродуманность решений делает их крайне непоследовательными и непредсказуемыми: повышение соцвзносов через три месяца отменяется, после принятия бюджетного правила ищутся способы, как его обойти, после установления тарифов – варианты их снижения. Государство не в состоянии проконтролировать, по каким ценам госкомпании строят олимпийские объекты, но устанавливает, по каким ценам будет работать частный бизнес Сочи во время Олимпиады. Декларации о поддержке частных инвестиций расходятся с делами. «История с ТНК-ВР стала основанием для того, чтобы сделать паузу и задуматься, стоит ли приходить в Россию. Несколько олигархов остались с миллиардами, а миноритарии – в очень рискованной ситуации», – напомнил управляющий директор Templeton Emerging Markets Group Марк Мобиус.

На масштабные структурные изменения необходим спрос, «агенты модернизации», готовые в нее инвестировать. Бизнесу, чтобы стать таким агентом, не хватает мотивации, как заметил Белоусов. Упрощения процедур и удешевления кредитов вряд ли достаточно – мотивация инвестировать в долгосрочные проекты зависит не только от этого: фундаментальной структурной перестройке требуется не менее прочный фундамент. Зачем строить долгосрочные планы, если государство постоянно меняет свои собственные, если декларирует одно – а поступает по-другому, после шага вперед делает два назад, системные решения заменяет «полумерами», как выразился Кудрин, а недостаток конкуренции пытается восполнить ручным регулированием.

«Нужны другие правила игры. Это не вопрос, что нужно куда-то потратить дополнительные триллионы, а это вопрос, что нужно создать такие правила игры, чтобы бизнес сам захотел вернуть капиталы», – говорит о стимулах Орлова. Государство не готово видеть в бизнесе равноправного партнера, бизнес не доверяет государству, а общество государства боится. В такой ситуации модернизация возможна «по принуждению», что реализовывалось в прежние годы нефтебума. При сокращении финансовых ресурсов государства такая модернизация заканчивается стагнацией либо сменой политики, предупреждал научный руководитель ВШЭ Евгений Ясин. Чтобы сменить экономическую модель, нужно изменить политическую.

По мнению проректора ВШЭ Андрея Яковлева, агентами изменений могли бы стать «новый бизнес» и «новая бюрократия» – сформировавшиеся за 2000-е гг. достаточно широкие группы успешных (без государства за спиной) предпринимателей и профессиональных региональных управленцев. Ставка на конкуренцию между регионами подтверждается опытом Китая, считает Яковлев, уже 30 лет поддерживающего высокие темпы роста при сопоставимом с Россией уровне институтов. Для этого потребуется не механическая передача части доходов на региональный уровень, а реальное расширение автономии местных властей. «Однако структура управления экономикой и обществом, сложившаяся в ходе построения вертикали власти, генерирует стимулы к оппортунистическому поведению среди представителей этих групп, ориентируя их на стратегии перераспределения вместо производительной деятельности», – пишет Яковлев. Изменение системы – это вопрос готовности представителей нынешней элиты договориться о формировании правил, которые будут соблюдаться ими самими и не будут мешать долгосрочным целям развития экономики и общества, считает Яковлев. Однако для такой готовности прогнозов Минэкономразвития недостаточно.

Исторические параллели

«Историческая ретроспектива позволяет дополнить понимание нынешних и возможных в будущем проблем социально-экономического развития страны. Дело в том, что по основным макроэкономическим характеристикам нынешняя российская ситуация напоминает положение СССР рубежа 1970–1980-х гг.: – тогда, как и теперь, западный мир был охвачен структурным кризисом, который идеологи КПСС характеризовали как «третий этап общего кризиса капитализма». К концу 1970-х гг. кризис подходил к завершению, формировалась новая парадигма экономической политики, основанная на снижении регулирующей роли государства, наиболее последовательно и успешно реализованная правительствами Маргарет Тэтчер (с 1979 г.) и Рональда Рейгана (с 1981 г.); – в отличие от кризиса на Западе советская экономика росла, хотя и умеренными темпами (2–3% в год); – цены на нефть были очень высоки и, пересчитанные в постоянных ценах, примерно соответствовали нынешнему уровню, и страна активно наращивала энергетический экспорт; – бюджет был сбалансирован, но все доходы от экспорта углеводородов направлялись на покрытие бюджетных расходов; – страна активно строила газопроводы для транспортировки газа в Западную Европу (Уренгой – Помары – Ужгород), формируя основу экономической модели «нефть и газ в обмен на продовольствие и оборудование»; – инфляция была низкой (хотя нарастал товарный дефицит, что является формой инфляции в условиях фиксированных цен), умеренный государственный долг, всеобщая занятость; – политическая система СССР была исключительно ригидной, не способной гибко реагировать на появление новых глобальных вызовов (технологических, экономических или политических). Как тогда казалось, советская экономика устойчиво растет на фоне кризиса Запада. И лишь потом выяснилось, что рыночные демократии проходили через структурную и технологическую модернизацию, там формировались основы для качественного рывка, тогда как Советский Союз лишь консервировал свою экономическую структуру, становясь заложником не контролируемых правительством колебаний сырьевых цен. В настоящее время ситуация несколько иная. Россия <...> обладает значительными финансовыми резервами. Бюджетная политика предполагает учет рисков колебаний мировой конъюнктуры, хотя в результате кризиса федеральный бюджет стал практически полностью абсорбировать текущие доходы от экспорта энергоресурсов. Государственный долг России гораздо ниже, чем был у СССР. <...> Открытость экономики и наличие частной собственности качественно меняют ситуацию. Политическая система, несомненно, гораздо более гибкая, чем советская. Правительство понимает важность коренного улучшения инвестиционного климата и стимулирования частного предпринимательства <...>. Однако аналогия с ситуацией 30-летней давности тоже налицо. Ключевая проблема – слабая восприимчивость к инновациям и, шире, к модернизации. Наличие природных ресурсов и финансовых резервов оказывается серьезным препятствием на пути институционального и технологического обновления. Наиболее отчетливым показателем этого является произошедшее за последние четыре года ухудшение отраслевой структуры и беспрецедентно низкая безработица. Между тем, как показывает советский опыт, между стабильностью и застоем пролегает очень зыбкая граница, а путь от экономической стабильности до экономической катастрофы может быть очень коротким». Владимир Мау «Экономическая политика 2012 г.: между модернизацией и застоем» (Российская экономика в 2012 г. Тенденции и перспективы. М.: Издательство Института Гайдара, 2013)