Интервью – Светлана Алексиевич, писатель

«Свободы не бывает без свободных людей, а их нет»
Варвара Гранкова
Варвара Гранкова

Досье:

1948 Родилась в Станиславе, ныне Ивано-Франковск. 1972 Окончила факультет журналистики Белорусского государственного университета, работала в «Сельской газете», журнале «Неман». 1985 Вышла книга монологов женщин-ветеранов о Великой Отечественной войне «У войны не женское лицо». 1986 Получила премию Ленинского комсомола за книгу «У войны не женское лицо». 1990 Вышла документальная книга «Чернобыльская молитва». 1991 Вышла книга «Цинковые мальчики» об Афганской войне. 2005 Получила Национальную премию критики за книгу «Чернобыльская молитва».

Я встречала это десятки раз: человек говорит о войне или о Чернобыле - и это рассказ свободного человека. Но едва речь заходит о нашем времени, о Путине или Лукашенко, я вижу раба

Светлана Алексиевич, автор документальных книг «У войны не женское лицо», «Цинковые мальчики», «Чернобыльская молитва», стала лауреатом одной из самых престижных европейских наград - немецкой Премии мира. Кроме того, Алексиевич была одним из главных претендентов на Нобелевскую премию по литературе, которую присудили 10 октября. Союз немецких книготорговцев вручает Премию мира писателям, художникам и ученым за вклад в развитие мира и взаимопонимание народов. 13 октября в соборе Святого Павла во Франкфурте-на-Майне при большом стечении народа состоялась торжественная церемония награждения, где Светлана Алексиевич произнесла речь - о достоинстве и свободе. Впрочем, и до того, в дни работы Франкфуртской книжной ярмарки, представляя свою новую книгу «Время секонд-хенд» (М.: Время, 2013), Алексиевич говорила о том же - о возможности свободы для бывших «красных».

- Всю прошлую неделю обсуждалась новость о том, что вы - самый вероятный претендент на Нобелевскую премию. В результате комитет решил иначе, но вас, как лауреата Премии мира, немецкие и другие европейские СМИ рвут на части. Что для вас все это?


- Для меня это - какая-то параллельная жизнь. Приятно получать премии, но работаешь ведь совсем не для этого. Настоящая радость приходит, когда удается сделать свое дело хорошо. К тому же быть в центре внимания тяжело, для этого требуется такое здоровье!

- «Время секонд-хенд» - это монологи очень разных людей: бывшей сотрудницы райкома, цековского аппаратчика, филолога, бизнесмена, но общая интонация их историй похожа. После воодушевления начала 1990-х наступило разочарование, культ денег заменил прежние ценности, сегодня мы среди развалин. Насколько тщательно вы отбирали собеседников, которые так дружно оплакивают прошлое?

- Нет, это не подбор. Посмотрите, вокруг нас такие люди. Страдание - наш дар и проклятие, понимаете? И один из главных вопросов для меня - почему мы не можем вырваться из этого круга? Почему страдания у нас не конвертируются в свободу, в чувство собственного достоинства? Я встречала это десятки раз: вот человек рассказывает о войне или о Чернобыле - и это потрясающий рассказ, достойный Достоевского, рассказ глубокого, свободного человека. Но едва речь заходит о нашем времени, о Путине или Лукашенко, я вижу раба, пробиться сквозь сознание которого невозможно. И действительно начинается плач, у нас вообще культура плача. Солженицын говорил, что лагерь - это чистилище, человек выходит из него очищенным, Шаламов - что лагерь развращает и лагерный опыт - отрицательный. Прав оказался Шаламов: человек советский - человек лагерный, оказавшись на развалинах советской империи, он потерялся, потому что умеет жить только в лагере. Однажды народ проснулся в незнакомой стране.

- Но немало и тех, для кого 1990-е были не краткой вспышкой, а началом действительно новой жизни и кто сегодня не плачет, а благодарит то время.

- У меня не было задачи представить все множество взглядов. Это была бы журналистика. Я почти 40 лет исследовала феномен «красного» человека, маленького человека, без которого невозможна история, но которого никогда не спрашивают. И говорила в основном с теми, кто внутренне связан с коммунистической идеей, кто до сих пор под ее наркозом. Я помню старика, которого посадили, и жену его посадили, но, когда его выпустили и вернули партбилет, он был счастлив. Как это возможно?

- И как же?

- Это то, что Ханна Арендт называла банальностью зла. Так работает тоталитарная система, она меняет, деформирует людей. Так работала сталинская машина, и сегодня она работает снова, так же, как прежде - в Белоруссии, например, - спустя столько времени, столько потрясений.

- Что должны были сделать ваши герои, эти «красные», «маленькие» люди, чтобы не потеряться?

- Взгляните на Прибалтику - там сегодня совсем другая жизнь. Нужно было последовательно строить ту самую новую жизнь, о которой мы столько говорили в 90-е годы. Мы так хотели действительно свободной жизни, войти в этот общий мир. А сейчас что? Секонд-хенд полный.

- По сравнению с советским временем свободы все-таки больше.

- Свободы не может быть меньше или больше. Она или есть, или ее нет. Какая это свобода? Эти законы - например, против гомосексуалистов, - да это же средневековье. Но свободы не бывает без свободных людей, а их нет. Психология большинства осталась рабской.

- И все-таки выросло целое поколение, рожденное уже после перестройки, по духу, убеждениям это вовсе не советские люди. Я их вижу повсюду.

- Может быть, в частной жизни вы их и видите. Но они не у власти, в публичном пространстве их не видно.

- Подождите, но совсем недавно они, в том числе, выходили на площадь.

- Да, с белыми ленточками. Но как на них смотрел народ? Только плечами пожимал. Потому что никто не захотел в свое время с этим народом разговаривать, объяснять ему, что происходит, почему страна становится другой, что такое свобода.

- Этот вопрос тоже постоянно поднимается в вашей книге - вы пишете о несостоятельности нашей элиты. Вы много лет прожили в Европе - чем российская элита отличается от европейской?

- Только что мы с вами были на книжной ярмарке. Там все время шли обсуждения, круглые столы, и точно такие же дискуссии идут по телевидению. На них без конца проговариваются самые разные вещи, прошлое, сегодняшний день, будущее. Мне много приходится встречаться с читателями в Европе, немецкая публика, например, другая, она задает очень серьезные вопросы об устройстве политической жизни. А у нас политическая жизнь - это повод для стеба. Первая глава в моей книге недаром называется «Утешение апокалипсисом» - в конце 1980-х мы думали, что разрушение и есть обновление. Вот когда надо было с народом говорить, искать новые точки опоры, а не разворовывать страну.

- Что могло бы стать этими точками опоры?

- Ну уж точно не православие, самодержавие и что там... народность? Это тоже такой секонд-хенд. Надо искать эти точки вместе, а для этого - разговаривать. Как польская элита говорила со своим народом, как немецкая элита говорила после фашизма со своим народом. Мы эти 20 лет пребывали в немоте.

- О чем конкретно российской элите следовало бы поговорить с народом?

- О прошлом. Об опыте Второй мировой войны. О том, что человеком быть тяжело. О ГУЛАГе у нас кто-нибудь из крупных политиков говорил? О чувстве вины? О социализме? Проще всего мне жилось в Швеции, мне была понятна их жизнь по простой причине: там социализм и жизнь устроена справедливо. Но это другой, не знакомый нам социализм. Вот об этих вещах и надо было говорить. Но у нас некому.

- Наша элита не всегда молчит: недавно прошло сразу несколько митингов, выступлений ученых, протестующих против развала Академии наук. И что же? Результат - нулевой. Может быть, поэтому элита так редко и прерывает молчание?

- Результат - нулевой, потому что народ молчал. Потому что, если бы подобное случилось в Германии или Испании, понимаете, сколько людей бы вышли на улицу?

- Но как осуществить это общение народа и элиты?

- Послушайте, я же не Дима Быков, который все знает. Надо поставить задачу, а остальное дело техники. Пока же - смотрите, вот наша политическая элита, она вышла в 2012 году на улицу, хорошо. Потом был обыск у Ксении Собчак, которая мне, кстати, нравится, и тем не менее. У нее нашли полтора миллиона евро. Затем появилась информация, что все они немножко поделали революцию и поехали отдыхать, кто в Майами, кто куда, кто с кем. Как вы думаете, народ будет их поддерживать? Вы представляете, что Кастро поделал бы революцию и поехал отдыхать?

- И после десяти лет жизни в просвещенной Европе вы вернулись в Минск. Что вы нашли дома?

- Пустыню. Кто уехал. Кто заболел. Кто умер. Кто разочаровался.

- Почему вы все-таки вернулись?

- Это очень просто. Когда мы уезжали, одновременно с Василем Быковым, это было формой протеста против того, что Лукашенко начал делать в 1990-е. Но оказалось, конца этому не видно, да я никогда и не хотела оставаться в Европе. Не буду же я жить здесь ради камамбера, это смешно. И чтобы делать то, что я делаю, то, о чем я пишу, надо жить дома, надо все время слышать, о чем говорят на улице. Об этом нельзя писать издали, по интернету. (Улыбается.)

- Вы не боитесь высказываться так открыто?

- Нет. В каком-то смысле я защищена, не так легко взять меня и бросить в тюрьму. К тому же сегодня, когда умерли Адамович и Быков, уже мало кто может сказать вслух то, что он думает, это тяжело, это опасно. Осталась я - и для людей это поддержка.

- Белорусские власти не оказывают на вас давления?

- Нет. Все просто делают вид, что меня нет. Мне нельзя появляться на радио, на телевидении, в газетах, существует запрет на мое имя.

- А как бы вы сформулировали итоги вашей заграничной жизни?

- Здесь я научилась жить. Я увидела, что жизнь дана не для того, чтобы залезть на крышу чернобыльского реактора. Это не борьба, не вечное сражение, как нас когда-то учили, это - огромный мир. Это цветы в саду, это отношения двух людей, свеча, зажженная за столом, вкусная еда. Все это - счастье. И оно здесь, не надо куда-то ехать, как это происходит в русской литературе.

- Ваша следующая книга будет о счастье?

- И о счастье тоже. Пока я планирую написать две книги. Первую - о любви. Я уже записала для нее много историй, мужских, женских. Но пока собрать их вместе я не готова. Единственное, что я знаю, - эту книгу должен будет написать новый человек. Слова должны поменяться, мой внутренний инструмент должен стать другим. Пока я слышу старый звук. И не готова - так же, как и ко второй книге, которая будет посвящена старости, уходу, смерти. Обе эти работы требуют другого человека.

- Как же вы будете в него превращаться, это будет какая-то специальная внутренняя работа?

- Не знаю. Один мой знакомый режиссер, француз, говорил, что для каждой следующей картины он становится другим человеком. Раз в 10-15 лет у него выходит новый фильм. Он хотел сделать фильм по моей «Чернобыльской молитве» и в результате даже женился на украинке. Я могу это понять, но сама я не буду, конечно, специально превращаться. Я буду вслушиваться, прислушиваться к жизни, подслушивать.