Максим Кантор ставит миру диагноз: рак

Этот роман Кантора значительно меньше по объему, чем нашумевший эпос о современности «Учебник рисования», – но и он о животрепещущем. О финансовом кризисе, отчаянье московских гастарбайтеров, Путине и Медведеве, Сталине, олигархах, а также – и это главное – закате эпохи либеральной демократии и гибели западной цивилизации.

Кантор располагает в центре романа героя смертельно больного. Чтобы и самые непонятливые догадались: раковая опухоль – прозрачная метафора, намекающая на то, что метастазы добрались не только до Сергея Ильича Татарникова, но до легких всего человечества.

Умирающий Татарников – историк, и это дает Кантору возможность размышлять о причинах провала Белой армии, результатах Потсдамской конференции, имперской идеологии и свободно развивать собственные заветные идеи. Демократия вовсе не такая уж очевидная альтернатива тоталитаризму. «Западный мир вел наглую и жирную жизнь» и в итоге «лопнул как мыльный пузырь». В России дела не лучше: вчерашняя интеллигенция проиграла, распылив себя в никуда; обыватель сознательно слеп; правители патологически жадны и недальновидны. Вот и получили страну, напоминающую «безмерно долгое снежное поле», на котором каждый «замерзает в одиночку».

Впрочем, именно один в этом жутком поле и воин. По Кантору, противостоять мировому холоду может лишь частный человек, ведущий свою частную жизнь. Как Татарников, например, праведник наших дней. Не мелькает, не суетится, предпочитает научным тусовкам и сочинению монографий – рюмку водки, умную книгу и размышления о закате Европы. Или как афганский узбек Ахмад, упрямо везущий из Москвы вдову своего брата с ее маленьким сыном – домой, в Афганистан. Зачем? Затем что жить надо дома, вот и все.

Таков круг идей, по которому ведет читателя Максим Кантор. Ведет необычайно жестко, сохраняя эту жесткость и в суждениях, и в построении образов, в основном схематичных: герои здесь сведены по большей части к типам. «Демократ номер один» Сердюков, убежденный, что верность демократическим идеалам стоит дорого и он вправе требовать баснословные суммы на представительские расходы. Поэт и публицист Лев Ройтман, публикующий философические эссе и источающий запах шашлыка, даже когда говорит о холокосте. Сенатор Губкин, в прошлом криминальный авторитет... Каждый из них отвратителен по-своему. Но упрекать Кантора в «дегуманизации искусства», пожалуй, нелепо хотя бы потому, что «В ту сторону» – не совсем искусство, в смысле художественная проза. Скорее это яркая, желчная публицистика, хотя и беллетризованная, и накинувшая белый плащ с кровавым подбоем – собственно символику (рак, белый цвет, снежное поле).

Нет, Кантор не властитель дум. Но он умный и яростный собеседник. Ниша такого собеседника, который если не объяснит, то хотя бы проговорит важное и вовлечет в спор многих, сегодня практически пустует. Возможно, потому, что российская публицистика, как и философия, влачат довольно скромное существование. Кантор эти пустоты заливает своими едкими текстами.

Его то и дело сравнивают с Львом Толстым, но по функции в общественном пространстве, не говоря уж про масштаб, он все же никак не Толстой – скорее Чернышевский. Чаадаев, на худой конец. Если не генератор, то популяризатор любопытных (отчасти шпенглеровских) идей, популяризатор и провокатор спора. Ему хочется возражать. Например, напомнить в связи с праведным, но пассивным Татарниковым, что у Данте души, не знавшие «ни славы, ни позора смертных дел», ничего не совершившие и бежавшие схватки, очутились в аду и что... Но стоп. Это уже разговоры, уводящие по ту сторону текста. Однако хочется думать: именно ради них роман и написан.