Суперамбициозная и невероятно изощренная туфта

Вход: прогулка юного драгдилера-экспата по улицам ночного Токио в туалет клуба The Void сопровождается болтовней его старшего приятеля о «Тибетской книге мертвых» – нелишнее напутствие для того, кто через несколько минут при попытке спустить порошок в унитаз получит полицейскую пулю в спину и, оглядев собственное тело, лежащее на полу, начнет долгое путешествие-кружение по болезненно подсвеченному неоном мегаполису, присматривая за сестрой-стриптизершей, которой в детстве поклялся на крови всегда быть вместе; до тошноты раскачиваясь на волнах чувственной памяти и ухая с американских горок галлюциноза в тоннель, ведущий машину родителей к лобовому столкновению с грузовиком; снова возвращаясь к сестре (видят ли наши мертвые, как мы занимаемся сексом? – о, да: сверху, сбоку и даже изнутри, хотя об этом позже), но не только к сестре: к матери, отцу (момент их секса, момент их смерти), к другу, его матери, с которой переспал; расширенное, вышедшее за пределы тела сознание, летая туда и сюда, все равно бьется в тесноте скучного бытия, предшествовавшего смерти, а прихотливое движение субъективной камеры никак не дойдет до монтажной склейки – этим невозможно долгим планам-сценам мог бы позавидовать Александр Сокуров; но наконец полет камеры обрывается; затемнение. Абзац.

После пущенной задом наперед – от чудовищного конца к безоблачному началу – «Необратимости» Гаспар Ноэ снял фильм, работающий по принципу стиральной машины: технически изощренное, визуально избыточное, адски тавтологичное кино, которое два с половиной часа мучительно прокручивает перед глазами зрителя повторяющиеся образы, долбит его низкочастотными вибрациями, глушит символическим кичем вывесок Love Hotel и Sex, Money, Power; пытает тусклой подсветкой и вспышками стробоскопа, искажает пространство «рыбьим глазом» широкоугольной камеры и запускает мотив «смерть – наркотики – вожделение – инцест – смерть» в режим бесконечного автореверса, но изредка все-таки спотыкается – об истерику или тоску (но нет, не любовь); ладно, снова абзац. Затемнение.

Заставляя камеру выделывать немыслимые пируэты, душа героя, как безмозглый мотылек, летит на свет: к ночнику, к холодному мерцанию неона, к тлеющему в пепельнице окурку, в полыхающую печь крематория; но помнит и влажную тьму, тесноту вагины, округлость пупка – и потому любопытно суется в любое отверстие, включая дырку от пули; однако в историю фильм Ноэ войдет не этим муторным кружением, а финальной сценой зачатия, снятой изнутри влагалища: мощно двигая на зрителя гигантский член, режиссер окончательно рифмует жизнь до и после жизни с заявлением «а трахал я вас всех»; затемнение. Выход.