Новый европейский театр вернулся в немое кино

По отдельности все элементы спектакля, поставленного венгерским режиссером в австрийском Граце, кажутся знакомыми. Но вместе складываются в такую штуку, какой на московской сцене еще не показывали. Это полтора часа, когда мы ничего не знали о театре. Потому что Виктор Бодо ежеминутно разбирал его на части и собирал заново.

Сцена открыта во всю глубину, как будто смотришь вдоль городской улицы. Но можно заглянуть и в закоулки. Сверху висит большой экран, а на площадке трудится мобильная съемочная группа, показывая, что происходит в выстроенных по бокам коробках-павильонах. Там кафе, музей, госучреждение, квартира, вентиляционная шахта, купе поезда. Коробки могут выехать на авансцену, повернуться, как избушка на курьих ножках, к камере передом, к залу задом – или наоборот.

В разъятом на подвижные части городском пейзаже суетятся, сталкиваются примерно два десятка знакомых типов: Хулиган, Деловой человек, Чудак-человек, Девушка-на-службе, Девушка-на-высоких-каблуках, Турист, Комический электрик, Женщина-только-что-узнавшая-семейную-тайну и т. д. Спектакль поставлен по пьесе Петера Хандке, похожей на сценарий для немого кино (сидящие на сцене музыканты заменяют тапера): ни одного диалога, ни единой реплики.

А главное, ни одной истории. Перед нами изощренная имитация постороннего взгляда (а мы тут и есть посторонние), успевающего выхватить из городской толчеи только то, что можно быстро идентифицировать, – моментальные снимки-клише. При этом до самого финала мы подсознательно ждем, что все случайные столкновения свяжутся в узелок События. Ведь должны быть характеры, отношения, выводы – чтобы можно было сопереживать, извлекать мораль и смысл (как любят писать критики, «спектакль о том, что...»). Но в этом театре, дающем завязки для десятка сюжетов, только дразнят наши привычки восприятия, дергая их, как кошку за усы. Структура и есть смысл.

Структура и есть история. Только не персонажей и их отношений, а искусства и зрителя, игры и взгляда: в этот короткий спектакль спрессованы едва ли не все главные монтажные приемы театра и кино за сто лет, способы манипулирования нашим зрением и нашими ожиданиями. Конечно, не без шуток-подсказок. Например, в стенке одной из коробок-павильонов прорезана дырка, куда посетитель должен засунуть голову – с непредсказуемым результатом: могут поцеловать, а могут двинуть в челюсть. Старый аттракцион? Ну так потому он и в музее, рядом с рыцарскими доспехами.

В другом эпизоде так же вроде бы бесхитростно пародируется рапид: двое играют в теннис, а мячик, прикрепленный к длинной проволоке, медленно проносят мимо лиц или затылков других персонажей (оператор дает крупный план). Но можно сказать, что в остальных сценах таким мячиком оказывается зрительский взгляд, привязанный к невидимой указке, которой водит режиссер, позволяя медленно, в мельчайших деталях рассмотреть все, что так быстро происходит на экране и сцене. В этом – высшая режиссерская власть. И самая удивительная радость зрительского подчинения: увидеть, как устроены – формалист скажет «спектакль», «кино», а романтик поправит: «город и мир».