В романе "Математик" Александр Иличевский воскрешает мертвых

Максим тогда только находился в состоянии удивления и предвосхищения нового, невиданного способа мыслить. Этот способ регулярно снился Максиму в виде гористого ландшафта». Максим – герой нового романа Александра Иличевского, гениальный математик, обладатель медали Филдса. Нет, прототип Максима вовсе не Перельман, и даже не другой филдсовский лауреат, российско-американский математик Владимир Воеводский. Хотя отдельные обстоятельства жизни последнего и даже ничем не разбавленные цитаты из интервью с ним Александр Иличевский использовал в романе. Но это совершенно неважно. Похожие биографические обстоятельства – отъезд в Америку, ностальгия, возвращение на родину, новый отъезд, гениальная диссертация и мировое признание – лишь оболочка, заполненная совсем другими идеями, занятиями, страстями, ничего общего с Воеводским не имеющими.

Максим Покровский математику оставил, занявшись более глобальными задачами. Воскрешением из мертвых. А что вы так испугались? Покровский уверен, что, вычислив генетический код предков человека, можно научиться воскресить любого. Развитию этой гипотезы в «Математике» посвящено немало страниц. Хотя назвать идею воскрешения ключевой все же невозможно. Слишком много здесь и других идей, размышлений, прозрений, картин.

Расставшись и с семьей, и с математикой, Покровский работает в Сан-Франциско разносчиком пиццы, борется с алкоголизмом, любит девушку Вику. И на бешеных оборотах общается с таким же маргиналом и киноманом Барни, «сыном еврейки и правнуком иркутского казака», с которым бродит по городу, а затем едет в Харьковскую область, в село Козиевка – к могилам казачьих предков, наконец, поднимается на вершину Хан-Тенгри: человек среди гор «ближе к собственному сознанию». Мальчишки? Нет, странники.

И если кто-то до сих пор еще не понял, то на этом романе догадается уже точно: любимый герой Иличевского, его альтер эго и отчасти лирическое «я» – очарованный странник. Бредущий, не разбирая дороги, все «ближе к собственному сознанию» – сквозь туман (по мастерству описания этого природного явления Иличевскому, кстати, нет равных), сквозь города, горы, страны. Поэтому и стройность композиции несущественна – и в «Математике» композиция не выстроена, как и в других романах. Поэтому и внутренняя логика пути персонажа отсутствует. Логика его пути – сам путь. Поэтому здесь столько всего – и гибель альпиниста Евгения Абалкина, и потоки Ричи, и тайны генома, и «заснеженная скула лесного оврага», и «благоухающая полынью» степь, и «стерильная среда величия» гор. Вот этим всем Иличевский вместе со своими героями и очарован, и «ими всеми побежден».

И это, безусловно, победа, потому что (помните – с этой цитаты мы начали?) вполне возможно, что мы действительно, без всякой иронии, в преддверии «нового, невиданного способа мыслить», мыслить в литературе, используя другую систему образов, языка. Иличевский раздражает лишь до тех пор, пока не признаешь за ним как раз это право – жить в иной системе художественных координат, где законченность и исчерпанность высказывания (например) не ценность. Где роман – не кирпич в обложке, а льющееся во все стороны полотно. Здорово? Во всяком случае, чрезвычайно интересно. И все же эта победа могла бы обернуться триумфом, могла прозвучать еще убедительнее, если бы Александр Иличевский... не торопился так! Эти массивы – мыслей, чувств, пейзажей – могли бы быть, каждый сам по себе, гораздо внимательнее, добросовестнее прописаны, продуманы, выдержаны. И в итоге соединиться в композицию, в целое, пусть по новым, имени Иличевского законам существующее. «По жизни так скользит горячность молодая, и жить торопится, и чувствовать спешит», – написал Вяземский в стихотворении «Первый снег». Первый снег – чудо свежести и красоты. И все же для Иличевского, лауреата «Букера» и «Большой книги», выпускающего не первую и даже не шестую свою книгу, кажется, пришло время второго снега.