Третьяковка представила Николая Ге как религиозного художника

Выставка «Что есть истина?» сделана с размахом, мало соответствующим не круглому (180 лет) юбилею со дня рождения художника. Собраны картины не только из Третьяковки и Русского музея, но еще киевские и минские плюс «Распятие», привезенное из парижского Орсе. Без этой финальной – и в жизни художника, и на выставке – картины судьба Николая Ге как художника и человека не выглядела бы завершенной и, возможно, не казалась бы такой значительной.

Выставка разделена (буквально – стенкой посреди зала) на две части: «Библейский цикл» и все остальное. Остального больше – академический период, итальянский (тринадцать лет, между прочим), передвижнический, хуторской (после сорока Ге разочаровался в живописи и взаимоотношениях с публикой и уехал на хутор заниматься хозяйством), толстовский. Но «Библейский цикл» действительно самое важное, что написал художник.

Проходя сквозь выставку, понимаешь, что жизнь Николая Ге не разделялась, как жизнь его друга Льва Николаевича Толстого, на период до внутреннего переворота и после него, на жизнь художника и праведническую. Хотя по воспоминаниям и статьям о Ге складывалось именно такое впечатление – был художником, потом начал чудить. Так казалось Репину.

Николай Ге быстро овладел академической живописью, имел успех, но, как только начал выходить за тесные для него, но привычные для публики рамки, оказался непонятым. Большая картина «Вестники Воскресения» сегодня кажется состоящей из двух частей, словно фигура птицей летящей Марии Магдалины написана на несколько десятилетий позже романтически выписанных римских воинов. А в «Тайной вечере» накрывающийся черным покрывалом Иуда видится почти декадентским демоном.

На выставке можно подумать, что Ге было скучно писать портреты. Среди многочисленных представленных на выставке есть хрестоматийные, психологические, – Герцена, Льва Толстого – и очень беглые, нежные, такие как Татьяны Толстой, но много однообразных. И исторические картины не были его темой, хотя все помнят о Петре Первом, выясняющем отношения с сыном на клетчатом петергофском полу. Просто заниматься живописью было Николаю Ге мало.

Евангелие было для него не сборником живописных сюжетов, а нравственным путеводителем. Но Ге не стал религиозным художником. Его Иисус – странный, страстный, неистовый – не был Спасителем. Одержимый идеей написать Христа так, чтобы зритель рыдал, а не умилялся, Ге в «Голгофе» сделал из него жертву властного произвола. Он отдал этой картине десятилетия жизни, писал и переписывал, обсуждал с Толстым. Но сегодня она смотрится не как нравственное откровение, а как живописное. В последних работах Ге стал настоящим экспрессионистом, именно так, можно предположить, «Голгофу» воспринимают посетители Орсе.