Спектакль "Печальные песни из сердца Европы": Достоевский минимум

В прошлом году фестиваль «Балтийский дом» привозил масштабный спектакль Смедса – поставленный в Национальном финском театре Mr. Vertigo: публика сидела на ступенях, построенных на поворотном круге громадной сцены театра «Балтийский дом», задействован был гигантский объем зрительного зала, огонь, вода, медные трубы (буквально: духовая медь), всё крутилось, дымилось, горело и гремело. Сейчас крохотный, но бойкий театрик «Приют комедианта» устроил, соответственно, «Небольшой фестиваль драматических спектаклей Финляндии», который открылся «маленьким Смедсом» – «Печальными песнями из сердца Европы».

«Песням» этим уже пять лет, в 2007-м их показывали в Москве на фестивале Net (тогда перевели как «Грустные»), но спектакль настолько зависит от пространства, в котором играется, что на каждом новом месте получается, по сути, премьера. Кроме того, многое переменил сам режиссер. Кроме того, играющая «Песни» литовская актриса Алдона Бендорюте (известная по ролям у Някрошюса) здорово импровизирует. Она присутствует, пока зрители собираются, разговаривает с ними, потчует чайком – и обстоятельства из этих спонтанных диалогов потом, переходя на русский, вплетает в ткань действия.

Которое разворачивается в фойе, полсотни квадратных метров, три десятка стульев по стенам, актриса сама гасит люстру и включает четыре прожектора, а потом убирает-добавляет свет. И нажимает кнопку кассетного магнитофона, запуская музыку. Смедс будто вдохновлялся хрестоматийным замечанием Немировича-Данченко насчет того, что два актера развернут коврик – вот и театр. Тут и коврика нету. «Песни» – вольное сочинение по мотивам «Преступления и наказания» с вкраплениями текста Достоевского.

Худенькая хрупкая женщина в блекло-бирюзовой блузке, таком же платке, намеренно плохо скроенных топорщащихся штанах и грубых ботинках, с удивительным, как у большинства някрошюсовских актрис, лицом, могущим быть некрасивым и тут же – прекрасным, не играет персонажей романа буквально. Суховатым ровным голосом, лишь слегка интонируя, ведет она речь от лица Сони Мармеладовой, отца ее, Катерины Ивановны, наконец, Раскольникова. Но каким-то удивительным образом голос и лицо становятся то старше, то моложе, то мужскими, то женскими. Режиссер словно проверяет театральную материю на разрыв: отнимает у театра все его выразительные средства, чтобы посмотреть, останется ли он и в таком голом виде театром. Мало того, что нет сцены, декораций, партнеров и т. д., актриса еще и говорит через паузы, оставляя место для синхронного перевода. А все равно театр! Клубки шерсти становятся детьми. Пальто на полу – Мармеладовым, попавшим спьяну под лошадь: расстегнуть – внутри разбитая бутылка, камни, а кажется – раздавленная грудь.

Под конец Бендорюте забирается в огромную картонную коробку, драную и подклеенную черным скотчем, в ней окошечки и дырочки, просит опустить в щель монету – «сейчас будет пип-шоу», – задирает в окошке блузку, открыв на мгновение живот: парафраз ужасного уличного представления, устроенного безумной Катериной Ивановной. Выбирается наконец наружу, топчет, крушит коробку – и эта метафора убийства действует, может, и посильнее, чем если б топором (он имеется) у нас на глазах раскроили череп.

Хороший урок режиссерам, которые согласны высказываться только крупнобюджетно. Как говаривали старые костюмерши, когда какая-нибудь капризуля требовала переставить пуговицу на миллиметр: «Слушай, а талантом брать не пробовала?».