Цветущий бизнес на фарфоровой основе

Живущий в Нью-Йорке русский архитектор Владимир Каневский делает цветы из фарфора, которые затем становятся украшением домов европейских принцесс. А как же архитектура?

Владимир Каневский мог бы быть главным архитектором города Харькова, где родился, вырос и получил образование. Не так давно, используя Google Earth, в городе Лозовая Харьковской области он даже отыскал район, который проектировал, будучи молодым. “Не прошло и жизни — его все-таки построили!” — не без иронии говорит Каневский.

Но упражняться в архитектуре было не судьба, да и в России жить не получилось. Вот уже 20 лет Владимир Каневский обитает в Нью-Йорке и зарабатывает на жизнь изготовлением фарфоровых цветов. На первый взгляд это занятие кажется легкомысленным, чем-то вроде хобби. Но, видимо, любое несерьезное дело может стать серьезным бизнесом, если правильно найти свою нишу на рынке. Каневский не просто ее нашел — он ее создал. Таких интерьерных аксессуаров, какие делает он, больше не делает никто. Поэтому, естественно, спрос на них весьма велик, а круг коллекционеров — самый изысканный.

Фарфоровые цветы Владимира Каневского продаются во флагманском магазине Dior в Париже, единственном в этой международной сети, предлагающем не только одежду и парфюмерию, но и предметы для дома. Также “цветочки” украшают витрины нескольких роскошных нью-йоркских магазинов на 5-й авеню. И еще они есть в коллекциях всех принцесс, от Швеции до Монако. Их утонченной природой восхищались Жаклин Кеннеди и принцесса Диана. Среди их почитателей — кутюрье Валентино Гаравани и Оскар де ла Рента.

Самого автора подобное безоговорочное признание несколько озадачивает. Конечно, он любит свою работу и рад, что результаты его труда так нужны людям. И не просто обывателям, а узкому кругу ценителей и знатоков. И все-таки “серьезное” архитектурное прошлое стучит в крови Владимира Каневского как пепел Клааса. Глядя на хрупкие создания — сирень, цикламены, ирисы, нарциссы, — он говорит с еле заметным вздохом: “Я ведь и серьезной скульптурой занимаюсь, мои торсы выставлялись на Венецианской бьеннале. Но торсы не продаются, а на цветы — очередь на несколько лет вперед”.

И еще он сомневается, пробудят ли его цветы хоть какие-то чувства среди русской публики. Ведь в нашей стране в отличие от Западной Европы и Америки нет глубокой традиции ботанического рисования, мы не понимаем законы жанра. “Еще решат, что это кич…” Конечно, не кич. Их удивительная красота гипнотизирует. Хотя объяснить ее нелегко. Сделаны они с невероятной тщательностью: раскрашенные вручную фарфоровые бутоны посажены на жестяные стебли с жестяными же тонированными листочками. Отдельно отлиты горшки, слегка тронутые акварельной “плесенью”, и керамическая земля, неотличимая от натуральной. Цветы Каневского — чудесные обманки в стиле XVIII века: пока не прикоснешься, не поймешь, что они — рукотворные.

Но каким же образом харьковский архитектор (а Владимир и выглядит как типичный ИТР 80-х: вязаный свитер, джинсы) стал творцом столь изысканных безделиц?

Его биография достойна кинофильма. В 1970-х, спроектировав микрорайон, он переехал в Питер. “Я фанатически, неистово хотел строить, и глупо, конечно, но надеялся, что в Ленинграде будет полно работы”. В большом архитектурном институте, куда он устроился, было совсем тоскливо. Он уволился — и подпал под статью о тунеядстве. Чтобы избежать суда, Каневский подвизался рисовать плакаты на Художественном комбинате. Его плакаты были так слабы с идеологической точки зрения, что не прошли ни один худсовет, и будущего фаворита европейских принцесс разжаловали растирать краски.

Переломным стало оформление дегустационного магазина “Нектар” на Невском. Было непонятно, чем и как заполнить 26 витрин внушительных размеров. Каневский поместил в витрины багет, рамы, а в них — керамических человечков, изображавших сцены из истории виноделия от Дионисийских шествий до производства портвейна “Агдам”. Он впервые занялся лепкой, но работа имела успех, и автор вдруг стал главой того самого худсовета, который заворачивал его плакаты, то есть важным в городе человеком.

“С одной стороны, моя подпись стояла под проектами оформления Дворцовой площади к 7 Ноября. Вторая подпись на этом документе принадлежала секретарю Ленинградского обкома Григорию Романову. С другой — я числился антисоветчиком, потенциальным тунеядцем, и ко мне на работу регулярно приходил милиционер проверить, не пью ли я, не прогуливаю ли”.

Потом грянула перестройка, и бойцы Худкомбината ушли оформлять все: заводы, школы, больницы, НИИ. Еще лет через пять Каневский решил эмигрировать.

Это была еще жесткая эмиграция, когда на родине отбирали все и несколько месяцев держали на карантине в Италии. “Денег не хватало даже на еду, — вспоминает Владимир. — Предприимчивые эмигранты привозили в Италию армейские часы со звездой на циферблате. Часов стало так много, что никто не хотел их покупать. И тогда я придумал рисовать вместо звезд парашютиста и подводную лодку. Это был такой концептуальный проект, hand-end. Бизнес пошел. Мне платили $10 за часы. Утром я быстро зарабатывал $100, шел на пляж и вечером рисовал еще десяток циферблатов. Я молился, чтобы меня не послали быстро в Америку”.

Но его послали. В Нью-Йорке на “армейские” деньги он купил печь для обжига керамики. На первую работу в фарфоровую мастерскую его по телефону устроил друг-адвокат. “В ателье потом удивлялись, куда делся мой прекрасный английский. Первые месяцы был ад, но постепенно я научился. И вскоре стал делать из фарфора собственные оригинальные цветы”.

Успех пришел, когда цветы начал заказывать парижский магазин Dior. “Там работает милая дама, Дорис Бриннер, вдова артиста Юла Бриннера. Она знаменита скверным характером, но меня любит, то есть если и скандалит, то не сильно. Она никому не раскрывала мое имя. Когда спустя много лет я попал к Альберто Пинто, знаменитому парижскому декоратору, который коллекционирует мои цветы (и который узнал обо мне не от Дорис, а через журналы), я был сильно удивлен: Пинто встретил меня у входа своего многоэтажного офиса, был страшно рад, делал комплименты цветам. Я не предполагал, насколько они в Европе популярны”.

О нем захотела написать английская журналистка, причем сразу — книгу. Выставку Каневского в магазине Bergdorf Goodman целиком купила Керолай Роем, авторитетный в Америке декоратор. Он стал желанным гостем в New York Botanical Garden, который является не только городским парком, но и клубом состоятельных меценатов. Когда Томми Хилфигер устраивал “Бал ландышей”, мастерская Каневского несколько месяцев лепила одни ландыши.

“Ни о каком поточном производстве не идет речь, мне помогают несколько человек. Я придумываю технологию, структуру. Это ведь инженерная задача. Иногда провожу мастер-классы для заказчиков. Принцесса Глория Турн унд Таксис, например, прекрасно чеканит листики”.

В 2011 году Владимир Каневский получил приглашение посетить знаменитый фарфоровый Дом Meissen в Германии. “Нам устроили королевский прием, ужин в замке, экскурсию по производству. Фабрика Meissen располагается под Дрезденом, в годы войны она избежала бомбардировки. Там сохранились все формы, когда-либо использовавшиеся для отливки фарфора”. Ему предложили сделать коллекцию Maissen by Kanevsky: фабрика привлекает известных дизайнеров, чтобы таким образом отметить свое 300-летие.

Друг Каневского, Константин Бойм, начинавший в СССР как бумажный архитектор, потом преподававший в знаменитой нью-йоркской школе дизайна Pratt School, а сейчас возглавивший институт дизайна в Катаре, настоятельно советует Владимиру сосредоточиться на цветах. Хотя, казалось бы, архитекторы должны с иронией относиться к подобному рукоделию.

Но в том и состоит секрет фарфоровых цветов: они — сложные арт-объекты с жесткой структурой и композицией. К тому же сохраняют полнокровие живых бутонов, а цвет имеют как старинные гобелены. Их блеклость им к лицу: она “сообщает” зрителю, что объекты — из музея, из области искусства, хоть почти неотличимы от натуральных. И в этой тонкой игре есть свое меланхолическое очарование.