Проекты Яна Фабра на фестивале Precarious Bodies: Раздевание на выживание

Ни одно животное во время представления не пострадало. С ними обращаются с уважением и осторожностью», – значилось на объявлении в фойе. Тем не менее зрители берлинского HAU 1 на «Силе театрального безумия» (The Power of Theatrical Madness) Яна Фабра и труппы Troubleyn как минимум дважды серьезно напряглись. Когда прыгавших по сцене лягушек сначала переловили, а потом демонстративно передавили, некоторые, не поверив, что это понарошку, набычились и стали тыкать друг друга носом в программку: мол, смотри, что написано. Недобрая тишина зависла и в сцене с волнистыми попугайчиками, которых артисты с заклеенными скотчем глазами тянули за собой на поводке, – к счастью, пернатые поводыри упирались и отчаянно клевались, когда к ним тянули руки, что расслабило желавшую поквитаться за лягушек публику.

Оба перформанса, показанные на фестивале Precarious Bodies («Подозрительные тела»), – исторические. И четырехчасовой «Сила театрального безумия», после премьеры которого в 1984-м на биеннале в Венеции Фабр проснулся знаменитым. И длящийся восемь часов This is theatre like it was to be expected and foreseen («Театр, каким мы его ждем и предвидим»), созданный двумя годами раньше. Мы их не видели, да и увидели бы – проку ноль. Когда на перформансы Фабра ходили Дэвид Боуи, Мик Джаггер, Петер Цадек и Уильям Форсайт, у нас был глухой застой: балетные конкурсы, Григорович и Борис Эйфман как образец крайнего радикализма. А тут какой-то сын садовника – внук энтомолога нарисовал перспективы европейскому contemporary dance на 30 лет вперед. Не будучи хореографом.

Методично и последовательно пытает Фабр в ранних вещах не только птичек с лягушками: если через экстремальные физические тренинги «Силы театрального безумия» сегодня прогнать самых подготовленных – неважно, балетных или из contemporary – их расплющит от перегрузки через 15 минут. Четыре часа немыслимого телесного экстрима выдерживают только люди из этой секты – фабровцы.

Парень, похожий на секьюрити, не пускает девушку на сцену – они бьются насмерть на ее кромке, и, ровно как с лягушками, трудно поверить, что все эти толчки и падения с грохотом – не всерьез. Молодые люди обмениваются пощечинами, оставляющими красные следы на коже. Выстроившись на авансцене, артисты почти час, потея и теряя килограммы, бегут на одном месте, выкрикивая названия спектаклей, имена режиссеров, драматургов, хореографов. Тут не зажиреешь – 15 отобранных из 700 перформеров поддерживают форму прямо на спектакле. Фитнес-сцены, похожие на пытку, – оммаж «безумию» спектаклей, турне, репетиций. Фабр говорит о театральных буднях с их повторяющимися садистскими ритуалами и насилием по отношению к телу, которое как таковое никто не воспринимает – мучения лягушек более очевидны. Зрители хохочут и не подают в суд «за издевательство над артистами», когда те, как дрессированные собачки, за славу и похлебку отрабатывают трюки или «продают» себя. Сцена, в которой артисты, оголяясь и напрягая мускулы, торгуют телом как «мясом», – уморительна. Подобных «распродаж» полно в постановках Пины Бауш, но кто кого вдохновил, уже не важно. Перформансы Фабра, наглые, живые, все еще способны измотать и осчастливить. В This is theatre мужчина и женщина часа полтора раздеваются и одеваются наперегонки. Они уже всех достали, их гонят вон и зрители, и партнеры, разыгрывающие пантомиму «нас всех тошнит». Они рады бы уйти, но не могут: ничего нового не происходит. Эта ужасная, всех выматывающая сцена на самом деле прекрасна, она показывает, что из повторяющейся мизансцены нельзя механически выйти, ничего не изменив. В этом смысле раннему Фабру снова самое время.

Берлин