Екатерина Деготь: Взорвать Бастилию

На письмо Надежды Толоконниковой о нечеловеческих условиях содержания заключенных в колонии, где она находится, было много реплик, и в основном негативных. Сводятся они к тому, что «так им и надо» и «как она посмела», но практически никто (не считая тех, кто считает себя лицами официальными) не написал, что то, о чем она сказала, неправда. Некоторые пытаются говорить, в духе риторики граждан Третьего рейха, «мы ничего не знали», но даже это сложно, потому что каждый, кто в нашей стране побывал в армии, в милиции, в суде, в больнице (разве что за большие деньги) или хотя бы в школе (разве что повезло), конечно, знал, не мог не знать, как все в России устроено: на издевательстве над слабыми, на оскорблениях и унижениях, на дедовщине и предательстве, на всеобщем трусливом молчании и злорадном осуждении тех, кто не молчал.

К сожалению, это все устроено в продолжение тоталитарных структур СССР, иногда непосредственно. Тоталитарные советские структуры в лице КГБ, ГУЛАГа и пенитенциарной системы вообще выжили лучше, чем демократиче­ские. Те тоже были, в особенности в постсталинское время, но все эти самодеятельные оппозиционные кружки и неофициальные гражданские сообщества только сейчас начинают отходить от двадцатилетней шоковой терапии по радикальному устранению самой логики Советов. Возможно, те ростки погибли совсем, и те общественные инициативы, что пытаются построить сегодня, носят искусственный и симулятивный характер, вроде велосипедной мании, принимающей опасные масштабы, или ресторанов на дому, в которых якобы и есть демократия.

Однако советское наследие в российской пенитенциарной системе - не единственное. За последние двадцать лет появилась и другая «эстетика унижения», растущая из иного корня. Не умаляя нечеловеческих страданий женщин - заключенных мордовской колонии, нужно сказать, что это опыт, который могут спроецировать на себя многие. Многие, кто работает там, где нормой жизни является корпоративный дух, то есть подобострастие и отсутствие своего мнения; где жалоба на свое положение приводит только к ухудшению этого положения; где труд тяжел, унизителен и не нормирован, а, наоборот, посещение туалета строго нормировано и даже порой запрещено; где сотрудников проверяют на тип их постельных связей и увольняют за аборты; где у тебя нет никакой защиты, если только ты не близок с начальником, но в случае поворота Фортуны это обернется против тебя... Это опыт многих, но немногие решаются о нем говорить. Таджикские нелегалы тут могли бы пожать руку белым воротничкам из крупных корпораций, если бы и те и другие не боялись.

Петиции в поддержку Толоконниковой собирают тысячи подписей, но не все так просто. Либералы иногда больше поддер­живают саму Толоконникову, социально им близкую (подобно Илье Фарберу), нежели ее требования по улучшению условий содержания других заключенных, потому что это звучит слишком социально, слишком по-левому. Левые со своей стороны не торопятся поддерживать Толоконникову, потому что это ставит больной для левых вопрос о ГУЛАГе и потому что она «привилегированная заключенная», отдавая вместо этого предпочтение рабочим, иногда воображаемым. Но слова Толоконниковой потому и звучат так точно, что она сознательно использует свою привилегированность (вероятно, без нее передача таких писем просто не состоялась бы) для того, чтобы выступить в защиту других.

Это выступление в защиту других нужно теперь продолжить: против рабства и тюремной логики во всем обществе, за освобождение политических заключенных, за амнистию, в поддержку честного и не калечащего правосудия для всех. Либералы слишком долго боролись за свое право на социальное неравенство, но левые, как ни странно, тоже: за классовое превосходство угнетенных. Но в России есть межклассовая категория - заключенные. Политические и неполитические, сознательно «болотные» и случайно оказавшиеся рядом, совсем бедные и когда-то прежде богатые, законно и незаконно осужденные - за них следует заступиться. Если есть сейчас в России какая-то возможная точка консенсуса, то только эта.