«Зимняя спячка» Нури Бильге Джейлана заставила вспомнить Чехова

Разбитое в начале фильма стекло автомобиля так и останется единственным заметным происшествием. Джейлану и того довольно, чтобы запустить трехчасовое расследование, слегка переиначив Чехова. В рассказе «Хамелеон» выясняли, чья собака цапнула за палец обывателя Хрюкина. Джейлана интересует, чей все-таки был палец. Кто он, этот господин с благообразными сединами, в чью машину метнул камень испуганный, потерявший дар речи ребенок? Хрюкин - тот щенку цигаркой в харю тыкал. На что способен Айдин-бей, турецкий интеллигент, представитель просвещенного сословия?

Отставной актер Айдин живет анахоретом вдали стамбульской суеты, пишет историю турецкого театра и пылкие колонки в местную газету, владеет землями в живописных холмах Каппадокии, держит отель «Отелло» и понемногу мнит себя господом богом. Окружающие поневоле участвуют в его спектакле. Артист Халук Бильгинер создает образ человека, играющего свою последнюю роль и провалившего ее, как очень многие до него и вовсе даже не бездарные актеры. Эта божественная комедия во всем величии замысла и ничтожности исполнения и есть настоящее событие фильма.

У Чехова дядя Ваня, как в божество, верил в профессора Серебрякова. У Джейлана дядя Ваня меняет пол, и в Айдине, как в божестве, разочаровываются его сестра и жена. Кстати, их разочарование значит для Айдина гораздо больше, чем та ненависть, которую он возбуждает в малоимущих соседях, вынужденных арендовать его земли на кабальных условиях. Не быть богом для Айдина - состояние значительно более болезненное, чем не быть приличным человеком, оно попросту превращает его жизнь в мучение. И он закрывает глаза на собственное несоответствие, принимает позу, репетирует всепрощение, протягивает сброду длань для поцелуя. А как подходит его проникновенный голос для рассуждений о непротивлении злу...

Самообман в качестве терапии пользуют многие чеховские герои, испытывающие нравственные муки или психологический дискомфорт. Терапевтический эффект театра заставляет Айдина самозабвенно играть, притворяться - лишь бы не смотреть в лицо реальности, и на это уходят последние силы его души, которой уже недостает ни для любви, ни для сострадания, ни для веры. Из этого колоссального душевного несварения Джейлан устраивает плотное, притягательное зрелище.

Его меланхолия пусть и не двигает небесные тела, как у Ларса фон Триера, зато с мертвой точки сдвигаются, казалось бы, закосневшие представления - да вот хотя бы о благе, общественном или личном. Джейлан даже примерно не социолог и тем более не политик, но как художник он лучше многих понимает, что идеи, идеалы, истины не достаются нам готовыми, что каждая эпоха заставляет переизобретать их заново. Поэтому сам Джейлан из фильма в фильм готов бесконечно переизобретать Чехова, чьи книжки для него не дивная окаменелость, но неиссякаемый источник вдохновения, а порой и пародии.

Джейлан даже готов прививать тихие чеховские наблюдения к таким взрывным инородным объектам, как Достоевский или Шекспир. В «Зимней спячке» подобные экспериментальные сцены, пожалуй, и самые спорные. Как раз это и выводит кино Джейлана из тихих вод большого стиля на течения, смывающие пленку рутины с обыденных вещей. Об этом режиссере всегда было известно, что он постоянный каннский лауреат с тарковским отливом, что в его фильмах свинцовое небо живет своей не пересекающейся с реальностью жизнью, а несчастливые персонажи со всей дури упираются в него головой.

После «Однажды в Анатолии» и «Зимней спячки» Джейлана невозможно называть чьим-либо последователем. Он по-прежнему снимает с гипервысоким разрешением, и всякая деталь кадра выходит у него одинаково четкая как вблизи, так и вдали, будто видимый мир дан весь сразу во всей своей цельности. И по-прежнему смешные люди Джейлана не подключены ни к этой цельной благодати, ни друг к другу. Но на этот раз слово «некоммуникабельность», в котором букв больше, чем смысла, сыгравшее дурную шутку не с одним поколением кинематографистов, ни при чем. Персонажам Джейлана действительно свойственно жить, закрывая на происходящее то глаза, то уши, как в японской притче об обезьянах, сторонившихся мелкой правды существования. Отчего жизнь, конечно, не становится ни проще, ни ярче. Но в двух последних картинах этот образ жизни выглядит таким естественным, что многое объясняет, например, в современной российской действительности.

Джейлану удался универсальный портрет современного лицемерия, не сознающего себя. Портрет сдержанный, почти безучастный. В резонере Айдине, который разглагольствует о благе и вере, а в действительности равнодушен и к тому и к другому просто потому, что самоупоение мешает ему любить что-нибудь еще, очень легко узнается, например, отечественный интеллектуал отнюдь не чеховской эпохи.