В Манеже открылась масштабная выставка классика соц-арта Эрика Булатова

Выставка в кафельном и стерильном цоколе Большого Манежа строится вокруг исполненной ренессансного достоинства фигуры творца. Начинается несколько угрожающим автопортретом мастера (2011), который, чуть светясь, с карандашом в руке, явно волен нарисовать - т. е. уловить в клетку своей картины - любого, кто посмотрит ему в глаза. А заканчивается монументальным полотном «Картина и зрители» (2011-2013), воспроизводящим «Явление Христа народу» Иванова вместе с группой экскурсантов, таки попавшихся внутрь картины. Булатов делается могущественным магом - он вооружен волшебством реалистического рисовальщика, которое по сей день является весьма эффективным чудом.

Между двумя крайними работами-ловушками - ранние нонконформистские складки, вмятины и разрезы (еще дооптические, но уже связанные с модернистской проблемой затягивающего центра картины) и знаменитые соц-артистские и некрасовские серии.

Булатова сравнивают с Эдом Рушей, художником хайвеев и автозаправок, у которого, как у Булатова, происходит отслойка прилипающего к физической поверхности холста слова-вывески от уводящего вглубь иллюзионистического вида. Сам Булатов признает близким себе немца Ансельма Кифера. И Кифер, и Руша, и Булатов - мастера крупной неомодернистской картинной формы, уже по идее своей музейной, исторической, превышающей зрителя. Но в немецкой и американской художественной культуре 1960-1980-х таких мастеров «влиятельной музейной картины» было много - весь американский модернизм понуждает субъекта к экзистенциальной встрече с «большим полотном» в стенах музейной автономии. Для советского же нонконформизма Булатов чуть ли не единичен.

Зато не по жанру, а по авторской позиции невероятно схож с Ильей Кабаковым: булатовская всасывающая в глубину и одновременно оглушающая голой плоскостью картина весьма родственна кабаковской демиургичности. В этом смысле эмиграция Булатова была заложена в самой структуре его продукции: «малые» концептуалисты просачивались в щели существующих советских отношений, а ему, производителю тотальных и совершенных картин, как и Кабакову, производителю тотальных сред, необходимо было царить в специально отведенных для этого автономных пространствах. Идея свободы, которая так требуется уезжающему художнику, очень связана и с приматом в его работах оптического: неограниченно видеть - значит неограниченно жить, но также схватывать взглядом и повелевать, а это было осуществимо только внутри западной художественной системы.

«Вау-эффект» от встречи с искусством составляет основу давно критикуемого западного музейного опыта. Но для нас такая вещь, как «масштабная выставка Булатова», ставит достаточно новый вопрос о том, что мы можем поделать с его величием.

Сам Булатов - канонический артист: благодарит коллекционеров, не принимает пристежек к «измам», отрицает социальное в пользу индивидуального. И вместе с тем, отмежевываясь от властных идеологий, создает невероятно властные вещи. Они всегда уже принадлежат музею, и зритель всегда встречается с ними обезоруженным: художник свободен видеть и жить («Живу - вижу» - название выставки), зато зритель не свободен не смотреть. Булатов - художник пригвождающего воздействия, и, вписывая его в музейно-классическое величие, мы остаемся беспомощными перед его холстами, которые теряют свое некогда будто бы освободительное действие.

Когда-то картину «Слава КПСС» с очевидностью толковали так, что голубое небо, видное между красных букв, - метафора свободы, проглядывающей сквозь решетку идеологии. Сейчас же имело бы смысл небо прочесть как обман, а красные буквы - как правду о плоскости холста, огромного и неумолимого в своем физическом музейно-коллекционном бытии. На этой выставке он говорит не о мифическом тоталитаризме несуществующего государства, но скорее о тоталитаризме сформировавшейся и весьма требовательной к зрителю, вписанной в новые властные отношения культурной индустрии. И о той роли, которую может в ней сыграть большая картинная форма. А это уже совсем другая сказка.

До 8 октября