Сезон Берлинской Staatsoper открылся спектаклем Кристофа Марталера «Последние дни. Пролог»

Первый раз Letzte Tage. Ein Vorabend сыграли год назад на Wiener Festwochen в историческом здании австрийского парламента, статуи и кресла которого задрапировали полиэтиленом. Столь плотным, словно «сейчас прольется чья-то кровь». Что ожидаемо. Проект Кристофа Марталера посвящен еврейским музыкантам и композиторам родом из Австро-Венгрии - одни были расстреляны, другие погибли в газовых камерах, многие прошли через Терезиенштадт в Чехии, то самое образцово-показательное гетто, где давались концерты, игрались спектакли, а библиотека хранила рекордные 60 000 книг. Эту потемкинскую деревню с ресторанами и кафе нацисты даже демонстрировали делегациям Красного Креста, предварительно удалив из лагеря половину полумертвого вида заключенных.

На берлинской премьере (спектакль - копродукция венского фестиваля и берлинской Staatsoper) тоже часть кресел закрыли пленкой - только в зале, где, собственно, и находятся актеры и музыканты, в то время как зрители взирают на них свысока, сидя в выстроенном на сцене амфитеатре. Дискомфорт - и кресла не слишком удобные, и кто на кого смотрит, не понять - усугубляется ощущением немыслимой огромности зрительного зала, в пустоту которого надо всматриваться, выискивая действующих лиц. Что, впрочем, оправданно: исчезновение людей в историческом пространстве - тема и процедура этого грандиозного перформанса. Люди, у которых нет имен, а только характеристики вроде «интегрированный афроевропеец», как призраки, возникают то там то сям. Произносят речи (почти все документальные - от тех, что звучали в венском парламенте до Первой мировой войны, до выдержек из сегодняшней прессы), исчезают, а в финале вдруг все вместе оказываются на верхнем ярусе, где, напевая «Кто претерпел до конца, тот спасется» из оратории «Илия» Феликса Мендельсона-Бартольди, тянутся друг за другом к выходу как макабрический печальный барельеф. После их голоса долго еще звучат в фойе, не позволяя зрителям ни покинуть свои места, ни начать аплодировать.

Такой финал после череды буффонадных и пародийных сценок застает врасплох. Как месса после балагана. Но ничего неожиданного. Все к тому и шло. Пространство, где речи политиков («Мы, демократы, не нуждаемся в оппозиции») или обывателей («Я не против иностранцев, но как же мой город, мой супермаркет!») воспроизводят одни и те же риторические конструкции, как матрицы самовоспроизводящихся нацистских и расистских идей, тут призрачное, как в фильмах про привидения. И при этом театральное, т. е. чреватое обманом - какая разница, парламент это или сцена, если есть актерствующий лидер и внимающий ему электорат? Один такой фронтмен, агитирующий за шницели и прочие исконные продукты, мутирует на глазах, из проповедника превращаясь в параноика абсолютно в духе «Великого диктатора» Чарли Чаплина.

Трансформации проходят без смены декораций и озвучиваются музыкой «мертвых композиторов» (так говорят уборщицам, пришедшим готовить зал к представлению). Расположившаяся между партером и амфитеатром группа музыкантов и кочующая по рядам и этажам меццо-сопрано Тора Аугештад трудятся над звуковой средой, которая рвется, возобновляется, но никак не может собраться и уплотниться - как будто кто-то крутит ручку радиоприемника и не может поймать волну. Но в какой-то момент обработанные композитором и контрабасистом Ули Фуссенеггером произведения Эрвина Шульхоффа, Йозефа Коффлера, Виктора Ульмана, Петра Лещенко, Эрнста Блоха, Симона Лакса, Александра Тансмана, Бернарда Ланга, Павла Хааса начинают звучать без перерыва. Как в настоящем концерте. Пространство музыки, истребленное, как и ее создатели, обретает реальность и полноценность. Впрочем, ненадолго. Довольно быстро становясь аттракционом для туристов, которые тянутся по партеру цепочкой, синхронно той группе, что только что растворилась во тьме верхнего яруса. Там еще печальные голоса не утихли, а тут уже вспышки фотоаппаратов бодро фиксируют новые «последние дни».