На фестивале NET сыграли спектакль «Деменция»

Это обидно - когда не совпадаешь во вкусах с любимым фестивалем. Говорят, первый показ «Деменции» на сцене московского Центра им. Мейерхольда прошел на ура. Но я был на втором и не могу сказать, что контакт с залом был успешным. Причем дело не в том, как играли артисты венгерского театра «Протон». Хорошо, в общем, играли. Дело было в предложенных режиссером Корнелем Мундруцо правилах игры. Если в его дурдоме к чему-то и применим термин «деменция», то к художественному языку.

Спектакль Мундруцо - это такой распад актуальной лексики 1990-х, черная комедия с элементами гиньоля, склероза и маразма.

Артисты изображают пациентов и персонал старой психиатрической клиники в центре Будапешта (сценография Мартона Ага являет образ казенной разрухи). Сперва на авансцену выходит главврач (Роланд Рабо) и начинает фиглярничать, заигрывать с публикой, как развязный шоумен. Дамы и господа, сегодня в нашей клинике день открытых дверей. У нас осталось всего четыре пациента, но им совершенно некуда идти. Не пожертвуете ли денег? А мы вам споем - в клинике «Деменция» используется метод музыкальной терапии. Ансамбль слабоумных нестройно заводит какую-то оперетку. Тут из публики козлом выскакивает бодрый господин, изображающий лицом проходимца (Эрвин Ногь), и присоединяется к исполнителям, а закончив петь, объявляет, что он купил здание и больные должны выметаться.

Хорошо, а нам-то, зрителям, куда? На выход рано, а ситуация уже неловкая, потому что видали мы такие фокусы. «Не успеете оглянуться, - обещает программка, - как вам придется участвовать в судьбе этих несчастных и отвечать на страшный вопрос: зачем спасать того, кто страдает, если дело все равно кончится смертью?»

Вот уж дудки - мы не делегировали на сцену этого прохвоста-коммерсанта в пижонском пиджаке и не обязаны принимать близко к сердцу сочиненные авторами сценария (сам Мундруцо и Ката Вебер) риторические конструкции. Режиссер попросту не подумал о такой важнейшей для современного театра вещи, как дистанция по отношению к публике. Кроме подсадного персонажа, никаких иных способов соучастия в происходящем - ни эмоциональных, ни интеллектуальных - нам не предлагается. Заявив в начале действия прием вовлечения публики, Мундруцо бросает его и оставляет нас тоскливо наблюдать за актерами, часть из которых по старинке вживается в образы душевнобольных, а часть по старинке же пытается устроить клоунаду с физиологическим эпатажем.

Вдобавок зрителю приходится пережевывать старую и жилистую, как говядина из супового набора, социальную метафору: обветшалый дурдом, столкнувшийся с реальностью дикого капитализма, слишком явно намекает на обстоятельства, в которых оказались страны бывшего соцлагеря после распада СССР. Возможно, за 20 лет эти обстоятельства не слишком изменились. Но вряд ли это значит, что надо обсуждать их так, словно 20 лет не прошло.

Нельзя сказать, что Мундруцо вовсе не чувствует, что с языком тут проблемы. Он даже пытается их отрефлексировать, причем самым буквальным и диким образом: в какой-то момент один из пациентов, бывший дантист (Ласло Котона), отрезает язык у болтливого бизнесмена и пытается его съесть. После чего следует дивная фраза, произнесенная сестрой-хозяйкой дурдома (Орши Тот): «У тебя во рту два языка, и один из них не твой». И кажется, что это ключевая реплика спектакля. И относится она не к персонажу, а к автору.