Берлинская Штаатсопер отдала «Парсифаля» в руки Дмитрия Чернякова

Как бы ни относились к Чернякову в Берлине, поставленный им на сцене Шиллер-театра «Парсифаль» станет вехой в сценической истории этой оперы. Священная корова для правоверных вагнерианцев, «Парсифаль» идет на всех сценах в Страстную пятницу, накануне Пасхи. В предпасхальные дни немцы взыскуют в «Парсифале» парения духа, сияющих высот праведности и белоснежных риз святости. Ничего этого в спектакле Чернякова нет. Его «Парсифаль» – сознательный вызов, провокация и отрицание шаблонов – не внешне, а по сути. Но Берлин – не Новосибирск. И здесь при всем смущении и негодовании публики оргвыводов делать, разумеется, не будут.

Черняков, как обычно, сам занимался и сценографией: действие разворачивается в обветшавшем храме неясной принадлежности. В этом тайном схроне – точнее было бы назвать его бомжатником – обитают рыцари Грааля: чумазые, обтерханные, они обряжены в бесформенные пальто и куртки, облезлые меховые шапки, надвинутые на брови (привет от Бойса). Мужская масса по знаку командира Гурнеманца то падает ниц, то с идиотическими улыбками топырит пальцы и тянет руки к королю Амфортасу (Вольфганг Кох) в надежде выцедить из него еще капельку крови из незаживающей раны в боку. Кровь сцеживается в чашу Грааля и разводится водой. Этим сомнительным напитком причащаются заросшие грязью рыцари. У странной паствы давно съехала крыша, их пещерная церковь явно имеет мало общего с христианством: скорее они отправляют варварский культ, возникший после всемирной катастрофы, в которой уцелели немногие.

Волшебник Клингзор напрочь лишен магической силы – он выведен в комичном виде суетливого, дряхлеющего бухгалтера с очочками на веревочке. Парсифаль – рыжий вихрастый подросток, мучительно переживающий комплексы пубертата, – является в обитель с рюкзаком за плечами, в бермудах, в футболке кричащей расцветки. Прозрение Парсифаля наступает не потому, что он сохранил невинность, а, наоборот, потому, что только что ее потерял: он и Кундри выбегают неглиже. Обретя мужественность, Парсифаль на глазах у потрясенных дочерей вырывает копье из рук беззубого старикашки и вонзает ему в горло со страшной силой – будто бы мстя за все детские обиды.

Черняков чуток к эманациям времени, будущего и прошлого. В «Борисе Годунове» он предсказал ситуацию «выборов без выборов», время провокаторов: в его «Борисе», поставленном в 2005 г., действие происходит в 2012 и 2016 гг. В «Парсифале» Черняков снова заглядывает в будущее и видит в нем погружение общества в архаику и фетишистский мистицизм, деградацию и одичание, потерю ориентиров – не только нравственных, но и пространственно-временных.

Если Черняков в «Парсифале» развенчивает и принижает драгоценные смыслы вагнеровской оперы, что дороги сердцу каждого немца, то Даниэль Баренбойм, со своей стороны, переосмысляет партитуру оперы, сообщая ей величие чудовищно замедленных темпов – да так, что дыхания у певцов едва-едва хватает, чтобы допеть фразу. Временами сценическое действие будто застывает. Так бывает во время задержки дыхания, когда из-за нехватки кислорода сознание вдруг прорывается на другой уровень. Именно в эти минуты сквозь прорехи в сценической ткани сквозит мощная экзистенция, отчетливое ощущение «здесь и сейчас» бытия.

Самые светлые моменты спектакля связаны с солистами: их мастерством, открытостью. Любо-дорого было наблюдать, с какой самоотдачей, преданно, без тени сомнения в правильности режиссерского замысла они пели, играли, создавали живые, наполненные кровью и жизнью характеры. В берлинском спектакле произошло открытие: в оперный мир явился новый Парсифаль – Андреас Шагер. Он дебютировал в партии и провел ее очень убедительно. Ровно и точно звучал наполненный, с красивыми обертонами тенор; после такого безоговорочного успеха певец имеет все шансы быть приглашенным в Байройт.

Аня Кампе – Кундри, к сожалению, была больна гриппом в день премьеры и потому оказалась не в лучшей форме. Но первый акт и половину второго акта она спела очень хорошо; лишь после слов «Я видела его на кресте и смеялась» ее голос ощутимо засбоил. Вольфганг Кох – Амфортас – спел и, главное, сыграл непростую роль с потрясающей экспрессией и создал самый запоминающийся объемный образ в спектакле, исполненный величия, тоски и силы. И, конечно, победительный Рене Папе – Гурнеманц – доминировал в певческом ансамбле, во многом способствовав небесспорному (буканье, особенно после второго акта, было довольно громким), но все-таки успеху спектакля.

Берлин