Диана Вишнева станцевала «Двадцать»

Юбилейная программа в Большом театре, сопровождавшаяся выходом роскошного фотоальбома и монографии, посвященных балерине, и коротким документальным фильмом, который показали в начале второго отделения, значительно отличалась от того, к чему приучила Диана Вишнёва своих поклонников за последние годы. «Двадцать» получились ближе к традиционному гала-концерту, что было, вероятно, спровоцировано желанием балерины отдать должное тем, с кем неразрывна ее судьба. Тем более что вечер с разницей в неделю был показан сначала в родном для примы петербургском Мариинском театре, а потом – в Большом. Кроме того, важно было показать себя не только в современной хореографии – искусность Вишнёвой на этой территории отныне для России неоспорима, – но и отмести все разговоры о том, что переход к нему вызван тем, что более традиционный репертуар балерине уже неподвластен. К сожалению для отечественного балета, привезти к нам новенькую «Спящую красавицу» Ратманского, который доверил Вишнёвой премьеру, судя по всему, сложнее, чем оплатить контракт Фабио Капелло, поэтому пережить восторг от тщательнейшей работы низа ног, прийти в изумление от сольного адажио, почувствовать, как перехватывает дыхание от лукавых изуверств низких поддержек, – всего того, что спровоцировало уже трехмесячный разлив эмоций на просторах мирового интернета, нам не дано. И за вагановскую школу, классику, большие надежды и большие ожидания, первые звездные достижения ответил в программе Вишнёвой другой балет Ратманского – «Золушка» с ее вторым актом, где замарашка-ученица (Золушка в этой версии – профессиональная танцовщица) оказывается в ярких лучах бальной рампы и своим профессиональным совершенством сводит с ума принца. Тринадцать лет спустя после премьеры хореография Ратманского выглядит немного наивной, немного упрощенной, труппа несколько утратила лоск любимого хореографом синкопирования, а балерина простилась с детской ранимостью. А чудо единения хореографа и балерины, музыки и сказки на новый лад – сохранилось. Только острее стало отчаяние, ощущение недостижимости счастья и его мимолетности.

Плодотворное многолетнее сотрудничество с Большим театром (в нем балерина дебютировала еще в 1997 г.) олицетворял в программе финальный акт «Онегина» с его «петербургским» балом и финальным объяснением главных героев. В интерпретации Джона Крэнко, уроженца Южной Африки и воспитанника британской школы, энциклопедия жизни русского дворянства больше смахивает на жизнеописание немецкого мещанства, в исполнении отечественных танцовщиков обычно особенно карикатурное. Вишнёва, взявшись за образ Татьяны Лариной, абстрагировалась от бытовых подробностей постановки и сосредоточилась на внутреннем состоянии. Причем к образцовому драмбалету она подошла со скальпелем исполнительницы современной хореографии. Облик этой Татьяны Лариной невероятно красив и соответствует пушкинскому описанию, и все же огромные черные глаза, вороново крыло волос, словно сошедшая с византийской иконы утонченность лика второстепенны: душевное опустошение княгини Греминой достигается почти летаргической заторможенностью адажио с мужем, поддержками, в которых балерина подает руку, поднимает ногу, поворачивается, практически не поднимая глаз на партнера; экспрессия прощального объяснения с Онегиным создается то стремительным «выстреливающим» пируэтом, то томительной медлительностью обводки, что крушит размеренное течение адажио, передавая ритм бешено колотящегося сердца. Для идеального исполнения партнеру – Онегину нужно обладать не только профессионализмом, но и полным взаимопониманием с балериной.

Таким, какое сложилось у Вишнёвой с Владимиром Малаховым, дуэт с которым оттачивался с самого начала ее карьеры. Это партнерство из разряда тех, которые принято называть сложенными на небесах: соединение их линий, внешности, природных данных, темперамента кажется абсолютным. Таким же абсолютом стал в их исполнении и мини-балет Ханса ван Манена «Старик и я», в котором практически нет того, что в современном балете понимается под словом «техника», – только возведенное в принцип взаимопонимание, рождающееся не из репетиций, а из родства душ, которому и посвящен балет голландского классика. В нем нет ни пируэтов, ни батманов, ни прыжков, но на то, как движутся эти двое, можно смотреть бесконечно, находя в этом всю гармонию мира. И хотя современный балетный мир почти не позволяет своим героям задерживаться на сцене надолго больше срока, ясно, что Вишнёва – как всегда – заставит его сделать исключение.