Филологи Олег Лекманов и Михаил Свердлов написали биографию поэта Николая Олейникова
Жизнь автора стихов о карасе и таракане срифмовалась с его эпохой
Самородок из казачьей станицы Каменская, Николай Олейников (1898–1937) был взрослее почти каждого из тех, с кем дружил, дурачился и придумывал журнал «Чиж» и «Еж», – Хармса, Введенского, Заболоцкого, и не только годами. В нем чувствовалось «беспощадное знание жизни», как писал о своем друге-недруге Евгений Шварц. Очевидно, потому, что Олейников обладал жизненным опытом, какого не было ни у Хармса, ни у Шварца: Олейников пошел служить в Красную армию, наперекор всем своим односельчанам, а когда, скрываясь, пробрался в родную станицу и попросил у отца убежища, тот немедленно сдал его белогвардейцам, занявшим станицу. Те избили его шомполами до полусмерти и едва не расстреляли, чудом Олейникову удалось уползти из сарая, в котором он был заперт.
В Петербург Олейников попал в середине 1920-х – по легенде, со справкой, которую ему выписали в родном сельсовете: «Сим удостоверяется, что гр. Олейников Николай Макаров действительно красивый. Дана для поступления в Академию художеств». Подпись, печать. Он уверил председателя сельсовета, что некрасивых в Академию художеств не берут. В только что вышедшей книге «Число неизреченного», из которой и почерпнуты все эти поучительные сведения, есть несколько фотографий Николая Макаровича, белокурого, с тонкими чертами лица и веселыми глазами, и делается ясно: о нет, председатель сельсовета не покривил душой. Двенадцать лет провел Олейников в столице, много сочинял, делал лучшие детские журналы эпохи, дуракавалял и дерзил окружающим. В итоге в памяти даже самых нежных любителей ОБЭРИУ он остался двумя-тремя забавными стишками – про таракана («Таракан сидит в стакане, / Ножку рыжую сосет»), про карася («Жареная рыбка, / Дорогой карась, / Где ж ваша улыбка, / Что была вчерась»), самые памятливые припомнят еще про «влюблен в Генриэтту Давыдовну», и все.
Филологи Олег Лекманов и Михаил Свердлов всерьез расширяют этот скудный диапазон, а расфокусированности наших знаний об Олейникове придают резкость.
На четвереньках
«И вот в назначенный день мы с Гришей Белых, молодые авторы только что законченной повести «Республика Шкид», робко поднимаемся на пятый этаж бывшего дома Зингер <...> и вдруг видим – навстречу нам бодро топают на четвереньках два взрослых дяди – один пышноволосый, кучерявый, другой – тонколицый, красивый, с гладко причесанными на косой пробор волосами. <...> – Вам что угодно, юноши? – обращается к нам кучерявый. – Маршака... Олейникова... Шварца, – лепечем мы. – Очень приятно... Олейников! – рекомендуется пышноволосый, поднимая для рукопожатия правую переднюю лапу. – Шварц! – протягивает руку его товарищ». (А. И. Пантелеев. «Шварц»)
Первую часть составленной ими книги «Число неизреченного» занимает подробное жизнеописание Олейникова, вторую – избранные стихотворения и детские рассказы, чтение которых окончательно убеждает: лучшее из написанного Олейников сочинил в стихах.
История жизни поэта занимает почти половину тома, 200 страниц, и мало похожа на вступительную статью, скорее напоминает биографию – трезвую и точную – в малой серии ЖЗЛ, жанр, авторам близко знакомый (Олег Лекманов написал для ЖЗЛ об Осипе Мандельштаме – один, а в соавторстве с Михаилом Свердловым – и превосходную биографию Сергея Есенина).
Опираясь на воспоминания и документы, реконструируя литературный контекст 1920-х и 1930-х гг., авторы пытаются заглянуть под маску затейника и шутника, которую Олейников носил не снимая, пробиться сквозь заслон шуточных афоризмов и импровизаций к сердцу его поэтического мира и личности. Человек закрытый и ускользающий от открытого общения, у многих Олейников оставил ощущение поэта загадочного, дар которого к тому же остался не реализован до конца и уж точно не исчерпывался шутливыми стишками, тем более – вполне «ремесленнической» детской прозой.
Олег Лекманов и Михаил Свердлов предполагают, что поворот, в который уже начал встраиваться Олейников незадолго до конца, был поворотом «от отрицания к откровению», от беспощадной иронии к поэзии мысли, которая нащупывает и описывает краеугольные камни бытия и не согласна на меньшее. Поэтические задачи Олейникова к середине 1930-х начали укрупняться. Очень на то похоже.
В философской поэме «Пучина страстей» (1937), например, раздается не только смех, но и восторг перед волшебством структурности тварного мира. «Перед бабочкой пучина / Неразгаданных страстей... / Геометрия – причина / Прорастания стеблей». В «Птичке безрассудной», в которой Олейников окликает чуть не всех птичек русской классической поэзии (хоть еще недавно он яростно с ней сражался), от державинской до пушкинской, звучит и прямое пророчество: «Птичка безрассудная / С беленькими перьями, / Что ты все хлопочешь, / Для кого стараешься? / Почему так жалобно / Песенку поешь?/ Почему не плачешь ты / И не улыбаешься?/ Для чего страдаешь ты, / Для чего живешь? / Ничего не знаешь ты, / – Да и знать не надо / Все равно погибнешь ты, / Так же, как и я». Даже рифма, которая до того призвана была подчеркивать лишь пошлость и убожество мироздания, здесь отбрасывается, не до того, когда до ареста, пыток и гибели, ожидаемой, предчувствуемой поэтом, остаются считанные месяцы.
В отличие от многих современников, Гайдара или Бабеля, Олейников не использовал свой военный красноармейский опыт в прозе, а когда встречал безвкусное, натуралистическое описание жестокостей войны, повторял одно: «Кишочки». Обладая природным умом, Олейников тем не менее не был склонен к рефлексии, к осмыслению того, что с ним происходит, – по выражению Александра Введенского, он был «подобен женщине», «женщина ближе к тайнам мира, она несет их, но сама не сознает». Так Олейников нес тайны своего времени, поэзия и путь его оказались точным слепком с эпохи (жуткой), обнажив ее «кишочки».
Н. Олейников. Число неизреченного. Сост., подг. текста, вступ. Очерк и примечания Олега Лекманова и Михаила Свердлова. М.: ОГИ, 2015