Спектакль «Карина и Дрон» открыл новую форму жизни языка

Текст кажется подслушанным и смонтированным в случайном порядке. Школьники-подростки едут в автобусе, в метро, идут по улице. «Виталик: На платформе круче! Оля: Круче да? Дима: Круче вообще! Настя: Крутяк! Оля: Печалька, печалька! Сегодня не будет уже наверное!»

Это они про подземный гул, который громче всего в метро, но слышен и снаружи. Никакого сюжета гул не производит, катастрофы не предвещает, просто раздается то и дело. (Ремарка: «По объяснению ученых, оседает порода в пустотах земли».) Не производят сюжета и разговоры героев – трех мальчиков, трех девочек. Пьеса называется «Карина и Дрон», а могла бы «Оля и Виталик», «Настя и Дима».

Каждая пьеса Павла Пряжко написана иначе, чем другие. «Карина и Дрон» не самая радикальная. Например, в «Я свободен» было всего несколько реплик, остальное – безыскусные фотокарточки какого-то белорусского путешествия. Режиссер Дмитрий Волкострелов показывал их сам, как слайд-шоу. Но «Карина и Дрон» тоже вызов. Набор почти случайных подростковых разговоров ни о чем. Начинается ниоткуда, заканчивается так же («Зашкалило на косплей»). Как будто драматург просто пропустил сквозь себя поток языковой реальности, никак его не обработав.

Хотя Пряжко, конечно, исследователь, внимательно слушающий, как оседает языковая порода в пустотах чатов и соцсетей, формируя новые причудливые формы коммуникации, иные нейронные связи между репликами этой ничейной, коллективной речи.

(Замечание, что герой пьесы Пряжко – сам язык, слишком очевидно, но хотя бы в скобках на эту очевидность следует указать.)

Решение пригласить режиссера Дмитрия Волкострелова в Казань поставить пьесу Павла Пряжко «Карина и Дрон» кажется радикальнее самой пьесы. Но в Казани есть театральная лаборатория «Угол», в которой работает продюсер Инна Яркова, и ей это интересно. Она знает, что в Казани существует публика, которая придет на Пряжко и Волкострелова, потому что чувствует голод на новое, современное и странное.

И вот эта юная увлеченная публика сидит и слушает текст Пряжко в исполнении еще более юных казанских артистов, вчерашних школьников. И слышит-понимает едва ли половину.

Потому что режиссер Волкострелов не облегчает публике контакт с текстом. Напротив, затрудняет. Актеры говорят, почти не повышая голоса, и часто их просто не слышно. Из-за шума. Постоянный звуковой фон спектакля – общественный транспорт. А когда еще подземный гул, вообще ничего не разобрать. Поэтому сидишь и напряженно вслушиваешься во всю эту подростковую болтовню: а вдруг что-то важное пропустишь! Вдруг вот сейчас, когда в очередной раз загудит, будет реплика, которая все-все прояснит, расставит по местам. А нет такой реплики в «Карине и Дроне». Ее ожидание – такая же привычка восприятия, как ожидание сюжета или «смысла» («Про что спектакль?»). А театр Волкострелова привычки восприятия не то чтобы ломает (для этого он слишком деликатен), но расшатывает под ними основание. И смысл тут рождается не внутри спектакля, а между спектаклем и зрителем, вот в этом напряженном вслушивании в знакомую-незнакомую речь почти без надежды на ответ.

В таком же напряженном вглядывании. Актеры стоят близко к зрителям, фронтально, каждый на отдельном деревянном помосте, но лиц поначалу не видно, потому что свет – контровой. За спинами у артистов рамки с матовой белой материей, прожекторы бьют сзади. Иногда лицо вдруг высвечивается – значит, исполнитель произносит не реплику, а ремарку. Еще есть жесты-сигналы: напиши, позвони. Или, как сказано у Пряжко, «Виталик сложил руки в кулаки, поводил туда-сюда, изображая котенка из японской анимации. Настя сделала так же».

Парадокс спектакля «Карина и Дрон» в том, что он герметичен и открыт одновременно. Лаборатория, но такая, в которую при желании может войти любой. И принять участие в эксперименте. Установить контакт с иной формой жизни языка.

«Карина: Если бы у меня стоял выбор, пойти в театр или поехать в город, я бы поехала в город».

А молодые люди в городе Казани пошли в театр.

Казань