Каннскую сенсацию показали на Московском кинофестивале

Театр – сочинение альтернативы. В американском «Капитане Фантастике» Мэтта Росса, получившем приз за режиссуру каннской программы «Особый взгляд», уединившаяся в лесу семья играет в естественное воспитание. Отец (Вигго Мортенсен) учит детей (мальчиков и девочек от 8 до 18) навыкам выживания в дикой природе. Они охотятся, лазают по скалам, бегают, медитируют. Но цель – вырастить из них не маугли, а разносторонне развитые личности. По вечерам они читают «Братьев Карамазовых», изучают теорию струн и обсуждают марксизм. Оказавшись в семье сестры, среднестатистической американской домохозяйки, герой Мортенсена убедительно доказывает превосходство своего метода над обычной школой, спрашивая хозяйских детей-оболтусов, что такое, например, «Билль о правах». А когда те мямлят какую-то чушь, вызывает свою младшенькую и 8-летняя девочка сначала шпарит наизусть 1-ю поправку, а потом объясняет, как понимает документ в целом.

Этот воспитательный проект, конечно, утопичен. И сюжет фильма предсказать легко: утопия должна столкнуться с реальностью, в смысле с условностями буржуазного порядка. Первые столкновения выглядят весело – как операция «Освобождение еды», т. е. кража в магазине, исполненная в жанре хулиганского перформанса с инсценировкой сердечного приступа. Но главная операция – «Освобождение мамы» – намного драматичней. Мама, страдавшая маниакально-депрессивным расстройством, в больнице покончила с собой. Лесная семья едет на похороны, чтобы помешать бабушке с дедом похоронить ее по-христиански (со всем сопутствующим буржуазным лицемерием). Потому что мама была буддисткой и оставила завещание с требованием кремировать ее, устроив из похорон праздник, а пепел смыть в ближайший унитаз. И хотя попытка героя Мортенсена превратить прощание с женой в карнавал, разумеется, проваливается, режиссер Мэтт Росс не дает утопии проиграть окончательно. Он, кажется, искренне верит в альтернативу. Но легкость интонации и ироничное отношение автора к героям спасают фильм от наивности. В итоге получается то самое «доброе зрительское кино», которое так хотят, но не могут сделать наши кинематографисты.

«Тони Эрдманн» немецкой постановщицы Марен Аде, едва ли не главная каннская сенсация этого года (скандально оставленная жюри без наград), – тоже зрительское кино: во всяком случае, на ночном московском показе зал хохотал в голос почти весь сеанс. Но взгляд режиссера лишен здесь иллюзий, а печаль, спрятанная в сердце этой эксцентричной комедии, совершенно не сентиментального свойства. Хотя речь об отношениях отца и дочери. Она – корпоративный работник высокого ранга в сфере консалтинга. Он – учитель музыки в школе. Действие происходит по большей части в Бухаресте, где работает героиня. Отец после смерти собаки приезжает к дочери погостить, а потом тайком остается, чтобы внезапно появиться в образе Тони Эрдманна – «бизнес-тренера» в идиотском парике и с вставной челюстью, купленной, кажется, в магазинчике ужасов.

Это могло бы быть поставленной на пожилую звезду бенефисной комедией про воссоединение семьи и бунт против корпоративной культуры. Но нет, «Тони Эрдманн» – что-то совершенно другое.

Дело не в том, что его герой – печальный клоун с застывшей на лице маской (в начале фильма он гримируется не то под зомби, не то под Джокера из «Бэтмена», и этот образ остается словно бы фоном роли).

И даже не в том, что отчуждение в фильме почти (кроме краткого момента) непреодолимо.

И не в отголосках то датской «Догмы-95» (особенно «Идиотов» Ларса фон Триера), то румынской новой волны (место действия выбрано явно не случайно).

Все это очень важно, но не определяет той пластичности, подвижности границ условного и реального, которая создает постоянную и совершенно естественную странность происходящего на экране.

Череда более или менее нелепых перформансов, в которые отец втягивает дочь, заявляясь в образе Тони Эрдманна на ее деловые встречи и вечеринки, постепенно расшатывает не только социальные ячейки, в которых персонажи сидят как больные зубы, но и саму материю фильма, освобождая его от самого разного рода условностей – идеологических, эстетических. Фильм и зритель ничего не должны друг другу, но как только изношенные категории развлечения, морали или сочувствия оказываются за рамками отношений, и происходит встреча: ты словно бы уже не снаружи, а внутри фильма, и земля плывет под ногами, и нужно кого-то догнать и обнять, чтобы не упасть.

Это недолгие объятия, и они ничего (или почти ничего) не меняют. А фильм вроде бы долгий – без малого три часа. Но время идет по-разному, когда сидишь в духоте или когда форточку открыли. «Тони Эрдманн» – открытая форточка, там воздух вместо морали. «Осталось ли в тебе что-то человеческое?» – спрашивает отец у дочери и тут же извиняется за неловкую шутку. Весь фильм в каком-то смысле – такая же неловкая шутка. Потому что начнешь на этот вопрос отвечать всерьез – от смеха челюсть выпадет.