Цензура как повод для выставки

Две выставки, посвященные цензуре вообще и запрещенному «Собачьему сердцу» Булгакова в частности, открылись в «Мемориале». Еще одна – в Институте русского реалистического искусства, и придумана она прихотливо: герой здесь – критик, защищавший работы художников авангарда и неофициального искусства в самые сложные для них времена.

Что было можно

«Застой мысли, консерватизм воззрений, застарелая привычка к грубому окрику вместо товарищеской критики – все это в той или иной степени свойственно работе некоторых наших художественных организаций», – писал в 1962 г. искусствовед Александр Каменский. Даже при несколько архаичной лексике цитата выглядит сегодня до противного актуальной. Статья называлась «Пора разобраться!» – так же, как посвященная ее автору выставка. Она открылась в Институте русского реалистического искусства и собрала работы разных эпох, от авангарда до неофициального искусства 1960-х и сурового стиля – последний термин, кстати, ввел в обращение Каменский. Здесь можно увидеть Шагала, Фалька, Сарьяна, Тышлера, Аветисяна, Татлина, Лабаса. А помимо них Сундукова, Андрея Васнецова, Краснопевцева, Соостера, Вейсберга, Зверева. Но выставка не про них.

Эта выставка про критика. Экспозиция, сочиненная Еленой Коваленко и Михаилом Каменским, исследует посвященный искусству архив, наследие не художников, а художественного критика и через его тексты, открытия, взаимоотношения с единомышленниками и антагонистами рассказывает о судьбе современного ему искусства и в конечном счете об истории страны.

Александр Абрамович Каменский (1922–1992), историк искусства и публицист, принадлежал к редкой породе подвижников и визионеров, достойных подобного анализа. Сын расстрелянного в 1938-м заместителя наркома по делам национальностей, перед войной – студент МИФЛИ, он заявил о себе в 26 лет, заново атрибутировав Рембрандта из Дрезденской галереи – «Автопортрет с Саскией на коленях». Каменский работал в ГМИИ им. А. С. Пушкина, где находились в то время еще не возвращенные Германии сокровища Цвингера, и доказал, что у Рембрандта – сюжет из Библии (похождения блудного сына), а вовсе не автопортрет с женой. К 1972 г., когда рентгенограмма картины подтвердила его версию и произведение переименовали в «Блудного сына в таверне», Каменский давно занимался другими вещами. Не всех и не всегда это приводило в восторг.

«Прикрываясь лживыми фразами о якобы художественном несовершенстве этих произведений, антипатриоты на самом деле ставят своей задачей отпугнуть художников от батальной живописи», – писала в марте 1949 г. «Красная звезда», тут же расшифровывая имя «космополитствующего критика». Портретист Сталина и президент Академии художеств СССР Александр Герасимов указывал, что «наши главные враги – это три «Ф»: «формализм, Фаворский, Фальк». Прошло 13 лет, и на выставке «30 лет МОСХ», прошедшей в 1962 г. в Манеже, Каменский, чьи симпатии очевидно принадлежали формалистам, выставил Фалька. Войдя в оргкомитет выставки, он настаивал на включении в ряды экспонентов забытых и репрессированных художников – там и правда появились, среди прочего, работы расстрелянного Древина и Удальцовой. И, напротив, Каменский требовал исключить из экспозиции официоз и портреты вождей.

Репрессированные – уничтоженные физически или надолго изъятые из официального арт-процесса художники присутствуют и на нынешней выставке, в изящных декорациях, соответствующих разным моментам жизни критика, а в одном из залов трогательно воспроизводящих его кабинет. Наряду с известнейшими, хрестоматийными вещами – Тышлером из ГМИИ, Шагалом из петербургского Музея-квартиры Исаака Бродского – здесь много неожиданного. Например, только что отреставрированная и впервые выставленная картина Лабаса «Карелия. На лесозаготовке», очень для него нетипичная. В действительности на холсте, написанном в 1930-х, изображены «ворота ГУЛАГа» на Соловках.

Так поступал и Шостакович: в музыке одно, в названии другое. И в искусстве, и в текстах эзопов язык часто был единственно возможным и нестыдным. Каменский, чья биография демонстрирует исключительный пример выживаемости в безжизненном пространстве, владел этим языком вполне. Апеллируя, где надо, к решениям съезда КПСС и «правильным» классикам, умел протолкнуть крамольную мысль и придать ей легитимный вид. Навык, на время вышедший из употребления, теперь примеряют на себя и некоторые современные критики, но не каждому удается. И Каменского этот язык спасал не всегда – монография о Шагале, с которым он состоял с 1969 г. в переписке, вышла только после смерти художника. А беседа с Шагалом, записанная в 1973-м, была опубликована лишь в перестроечном «Огоньке».

И чего нельзя

«Цензурным практикам в СССР с первых шагов советской власти и до последнего ее дня» посвящена выставка «А упало, Б пропало», устроенная международным «Мемориалом» при содействии Фонда имени Фридриха Эберта в Российской Федерации.

Точнее, выставки две, еще раньше там же открылась другая – «Собачье сердце»: приключения запрещенной книги». Это история публикации повести Михаила Булгакова, написанной в 1925 г., а допущенной здесь к печати только в 1987-м. «Мемориал» готовил выставку вместе с Музеем Булгакова (кураторы – Мария Котова и директор музея Петр Мансилья-Круз). Остроумная и в меру аскетичная экспозиция начинается с личных писем, а заканчивается изданиями повести на всех языках и одноименным фильмом. Он показывается тут же, в отдельном зале, и отзывы на него в прессе тех лет (рядом под стеклом) демонстрируют редкое единодушие: если кто и возмущен, то неадекватностью режиссерской трактовки и недостаточным проникновением в замысел великого писателя.

Вся эта история, конечно, тоже про цензуру, и новая выставка, где под стеклом лежит в том числе вымаранная цензором рукопись «Мастера и Маргариты», воспринимается как продолжение темы. Ее автор Мария Савранская составила азбуку советской цензуры, где на каждую букву нашлось слово или понятие, жестко ассоциировавшееся в советские времена с несвободой слова. «А» означает арест рукописи, «Д» – декрет Совнаркома о печати, с которого началась советская цензура, «Я» – магнитофон «Яуза» из песни Галича, той же, откуда «Эрика» берет четыре копии».

С буквы «Г» начинается Главлит, цензурное ведомство. С ним связан самый поразительный экспонат – изъятое из конверта с грифом «Совершенно секретно» (он рядом) первое издание «Мистера Твистера» Самуила Маршака с визой Сталина красным карандашом: «Тов. Волину. Можно разрешить». Книжка вышла в 1933 г., когда были установлены дипломатические отношения с США – видимо, дело в этом. Но прелесть ситуации даже не в участии в литературном процессе лично генералиссимуса, а в том, что этот экземпляр принадлежал главному цензору, начальнику того самого Главлита, который даже в своем ранге не посмел решить вопрос сам.

«Мистера Твистера» предоставил искусствовед Анатолий Голубовский – главным цензором в 1933-м был Борис Волин, его дед. И это совсем не тот «Мистер Твистер», который публиковался 40 или 50 лет назад: каждая эпоха формировала свою цензуру. На выставке есть разные, правленные цензорами версии известных произведений, в которых от раза к разу какие-то слова исчезали, другие появлялись. То же происходило с визуальными документами – фотографии ретушировались до неузнаваемости. Но если об исчезновении с официальных снимков лиц, потерявших высочайшее доверие, все знают, то об исчезновении героев в кино мало кто слышал. Не о том, как вырезали целые куски и сюжетные линии, а как люди стирались из кадра. Тут можно увидеть, как это происходило, на примере фильма Михаила Ромма «Ленин в Октябре». Он демонстрируется на одном экране в параллельных версиях. Первая со Сталиным, вторая уже без, и в этом втором варианте не понятно, куда же так напряженно смотрит Дзержинский, – свято место только кажется пустым.

«Пора разобраться!» Архив Александра Каменского. Художники и критики» – до 11 августа

«Собачье сердце»: приключения запрещенной книги» – до 27 сентября

«А упало, Б пропало. Словник советской цензуры» – до 22 августа