Валерий Фокин: «Ревизор» – это для России государственная пьеса»

Худрук Александринского театра Валерий Фокин в кожаной куртке на рекламных постерах в Петербурге (сначала к 70-летию режиссера, потом – к 100-летию Александринки) издали походил на рок-звезду, повзрослевшую до глянцевого лоска. В 1991 г. Фокин, тогда председатель комиссии по творческому наследию Мейерхольда, основал в Москве одноименный театральный центр – как площадку, где и идейно, и технически стали возможны самые смелые театральные эксперименты. В 2010-х открыл Новую сцену Александринского театра в Петербурге: самую технически оснащенную площадку в стране с панорамными окнами на Фонтанку.

На стартовавшем 16 ноября Санкт-Петербургском культурном форуме Фокин возглавляет секцию «Театр», а Венгерский национальный театр покажет в дни форума спектакль по сатирическому рассказу «Крокодил» Достоевского в постановке Фокина.

– Ну, тут такая история. Я очень хотел, чтобы у нас поставил Аттила Виднянский, он хороший режиссер. И мы с ним договорились, что он у меня ставит «Преступление и наказание», но я тогда тоже должен что-то поставить у него. Я подумал, что раз он ставит Достоевского, тогда я поставлю «Крокодила». Тем более что уже очень-очень много лет назад я хотел поставить этот текст и даже инсценировку делал для Театра Вахтангова, когда они меня взяли на работу сразу после окончания училища. Тогда эта работа не случилась, и я подумал, что вот сейчас это сделаю. Тем более что это для Будапешта, который стоит в некой оппозиции к Евросоюзу, по-моему, очень даже неплохо. Кстати, они не знают этого произведения, для них все было внове.

– Да, для них это новая драма. Специально для спектакля делали перевод.

– Я не могу этого исключать. У нас сегодня поменялась вообще политика – и государственная политика поменялась, и политика в области культуры. Она стала гораздо более жесткой. И очень жаль, что пока так и не получилось сделать рабочие, действующие Основы государственной культурной политики. То есть сам документ мы сделали, [президент Владимир] Путин его утвердил. Но когда дошло дело до разработки механизмов воплощения, начались непонятные для меня игры, и в результате я не вижу ощутимых результатов по продвижению этого документа. Цензуры вроде официальной нет, но внутренняя цензура очень усилилась. Вполне возможно, что будет еще жестче... Но, вы знаете, я смотрю на это спокойно – считаю, что надо бороться всегда. Сильно закрутили [гайки] – значит, больше придется бороться, чуть ослабили – поменьше, но все равно бороться. Никогда государство не будет с тобой в обнимку ходить, ну не будет этого. Я все время цитирую формулу Макиавелли: художник – это стихийное бедствие для государства. Это абсолютно точно. Художник все равно в какой-то момент взорвется, как хорошо ни корми его в золотой клетке. Его природа такова, что он всегда будет бунтовать, потому что он видит жизнь. У нас же нет Эльдорадо, нет рая на земле. Нет и не будет никогда. Государство всегда инструмент или, вернее, учреждение угнетения, даже и из благих намерений. Поэтому художник и государство все равно будут сталкиваться. Жестче ли, мягче ли, борьба все равно должна быть и будет. Поэтому я на это и смотрю спокойно: никто не отменял эту борьбу, и вполне вероятно, что она будет еще жестче, да!

– Что касается истории с Серебренниковым, я говорил и готов повторить, что это горькая и очень драматичная история, которая ничего, кроме огромного сожаления и сочувствия, у меня лично не вызывает. Кто тут прав, а кто виноват – выводы мы сможем сделать после того, как закончится следствие. Иных вариантов у нас просто нет в этой ситуации. А вот если говорить о секретариате СТД, то, вынося за скобки эмоции и амбиции, которых тоже в этом деле немало, я полностью поддерживаю высказанную там мысль о необходимости срочного изменения законодательства в области культуры, внесения серьезных и принципиальных поправок.

– Да, на выборах в 2012-м. По одной простой причине: я, как тогда считал, так и сейчас считаю, что на данный момент у нас в стране нет другого кандидата на президентское кресло. Можно долго думать, говорить, рассказывать о проблемах, которых огромное количество, но руководить такой тяжелой, сложной, я бы сказал, особой страной должен и особый человек. Я считаю Путина выдающимся президентом. Да, конечно, потом, когда придет время, появятся другие люди, но сегодня их нет. И искусственно их изобретать просто вредно. Типа этот надоел – давай возьмем другого... Кого другого? Я другой кандидатуры не вижу. Не знаю, может быть, Владимир Владимирович сам видит – он, кстати, на эту тему пока не высказывался...

– Никак не соотносится. Это такая природа творчества. Я же не против условного «Путина» взрываюсь. И когда я говорю, что художник может взорваться, я не имею в виду только себя. Это я в принципе говорю, что так может произойти. Просто художник не может не говорить то, что он чувствует, а чувствует он то, что у него болит, – все очень просто. Если у него ничего не болит, если он только славословит и красит одной краской, значит, он уже мертв, он уже играет в свои игры.

– Ну, нет, конечно. Путин связан с государством, потому что он президент этой страны. Но все-таки для меня не было вопроса, поддерживать Путина или не поддерживать. Во-первых, я видел очень много президентов до него в этой стране, я все-таки человек немолодой. И если поставить их всех вместе, будет кукольный театр рядом с живым человеком, просто театр монстров с одним живым человеком. Это обстоятельство для меня тоже очень важное. Во-вторых, мне кажется, мы себе даже не представляем тот объем информации, работы, которая на него приходится.

Как для меня очень важно найти художественный баланс между традицией и новаторством, так и в России нужно найти баланс между силами, между правыми, левыми, между этими и другими, между нашими и не нашими, между теми, кого культура вообще не интересует, и теми, кто ею занимается. В его окружении тоже разные люди есть. И вот ему нужно слушать и тех и тех и находить этот вот баланс, в хорошем смысле консервативный, чтобы удержать эту страну. Конечно, это удерживание идет в перегиб, я прекрасно это понимаю. В такой стране, где еще все воруют как сумасшедшие, где есть коррупция, которая в крови русского человека. Чтобы вылечить наши родовые травмы, надо поменять менталитет, а это ох как трудно.

– Абсолютно похоже, во многом причем. Просто это капля в море, там море – а тут капля или две капли, но это похоже. Это также живые люди, также одни хотят одного, другие хотят другого, третьи хотят, чтобы тебя не было, четвертые – еще что-то. И нужно понимать, чувствовать, видеть это и при этом пытаться привести в некий баланс. Бывают и счастливые, и радостные моменты, когда все эти люди объединяются для какой-то общей театральной задачи. Такое бывает, и тогда их судьба вдруг соединяется с судьбой театра. Я пришел в Александринку в 2002 г. и ставил «Ревизора». И я очень хорошо помню, в каком театр был состоянии – убитом во всех смыслах. Я был в ужасе от здания, от рваных кресел, от того, что на сцене происходило. Люди так соскучились по работе, так захотели хоть немножко почувствовать себя все-таки театром, а не просто провинцией на Невском проспекте. Это ощущалось, когда мы репетировали. Знаете, я не люблю, когда у меня не занятые в этот момент артисты сидят на репетиции в зале, потому что я начинаю на них отвлекаться, а я знаю, что сегодня не буду с ними репетировать. Поэтому я всегда говорю: идите там в буфет или вообще идите, мы не дойдем до вас сегодня. А они: «Можно мы посидим, мы хотим посмотреть». И я видел, что они не просто смотрят только за мной, а им интересно, они хотят, чтобы получилось. Они хотят, чтобы у тех, кто сейчас репетирует, получилось. Вот это такое событие, когда все заточены на то, чтобы победить. Такое бывает редко, но это важный очень момент.

– Сейчас мы очень разрозненны, но в масштабе страны... У нас же было два-три дня объединения в связи с Олимпийскими играми. Когда все – и кто мимо, и кто против – все как-то на два-три дня объединились, почувствовали гордость.

Еще объединяет всегда либо горе, либо какое-то историческое потрясение, к сожалению. Сейчас пока у нас ситуация разрозненности, при которой вот это деление на правых и левых, на наших и не наших очень агрессивное. На территории театра тоже. Это деление на либералов и на тех, кого даже не знаю, как назвать, – почвенников или консерваторов, что ли. Деление достаточно серьезное, и самое сложное – не примирить их, это все равно не получится. Самое сложное – найти точки соприкосновения в плане какой-то художественной объективности. Вот ведь в чем дело. Мне может и не нравиться спектакль, я могу его не принимать, но я вижу, что это талантливо, художественно, так пусть же оно будет. Вот что сложно. Потому что у нас никак не могут понять, что надо переступить чрез собственный эгоизм. Очень трудно находить эту меру художественной объективности, даже справедливости. Китайцы сказали: пусть цветут все цветы. Я согласен, но цвести должны только цветы – не сорняки. А если это цветы, но они мне не нравятся, они имеют право быть.

– Ну почему? Работали же совсем недавно в жюри «Золотой маски» специалисты с самыми противоположными убеждениями – результаты, как мне кажется, вполне неплохие.

– Да, есть идея. Потому что «Хлестаков – бандит» – это уже не про сегодня. Он, может, и остался бандитом, но сегодня он имеет совершенно другое обличье, другие маски, другие ходы, у него все другое. Это я с ходу говорю главные вещи. Вообще все персонажи должны быть сегодня скорректированы. И Городничий сегодня другой. И вообще, очень важно понять, где это происходит сегодня. Эта пьеса действительно каждые 10 лет может ставиться, это государственная пьеса для России. Я даже чувствую, в каком направлении это можно делать. И надеюсь, что, если буду здоров, сделаю.

– Я не знаю. Самое главное зависит от идеи опять же. Или, может, захотелось для какого-то артиста поставить. Такое же бывает, что театр ставит, потому что какой-то артист всю жизнь мечтал играть Хлестакова. Кто ж его знает.

Или вот момент. Раньше все уходили от понятия провинции, даже Всеволод Эмильевич Мейерхольд. В 1926 г., когда он ставил свой знаменитый спектакль, была некая провинция, про которую городничий говорит, что до нас там три дня не доскачешь, и некая столица, в которой все хотят быть. Это было важно. Если это серьезно сегодня исследовать, будет очень интересно. Представьте себе очень маленький провинциальный городок. Там, где, конечно, про Путина знают, а интернет там вроде бы есть, но пользоваться им не умеют.

– Да. То есть вот такой какой-то круг понятный. И вот он, с одной стороны, тоскует по обкомовско-партийным временам, с другой стороны, он хотел бы чего-то другого, а другого нет, денег нет, ничего нет. И ты вроде взятку дать не можешь, потому что нечем давать, и брать тоже нечем, все какое-то такое мелкое, все какое-то такое далекое, и лучше бы к нам не приезжали – и так хорошо. Ревизор если приезжает, то или из районного центра, или из большего города, но с ним уже договорено... В общем, эта пьеса имеет место быть.

– Да так оно и есть.

– Не то слово. У нас, во-первых, 60% молодежи в старейшем театре, а, во-вторых, эти люди приводят своих знакомых каких-то, даже детей. Молодежная программа работает уже потому, что там эстафетная палочка передается с четвертого курса на первый. На Новой сцене очень много молодежи. Вот это важно. Но это совершенно не означает, что они хотят в Александринский театр, – часто они продолжают ходить на Новую сцену. Мы строили эту сцену специально, чтобы это был экспериментальный центр. Такая была задача. А не для того, чтобы иметь еще одну площадку театру, не для того, чтобы это был филиал основной сцены. Чтобы это был современный центр искусств, но при этом часть театра, потому что она влияет и на старую сцену, на традицию. А традиция влияет на новаторов. Вот для меня два этих сосуда – это залог жизни театра и его обновления.

– Я корректирую эти планы, принимаю окончательное решение, исходя из нескольких соображений. Первое – художественное. Когда надо понять, нужно ли это нам сейчас, отвечает ли это экспериментальному диалогу с основной сценой. А второе, к сожалению, финансовое. В последние пару лет приходится существенно проверять, на что есть деньги. Поэтому что-то откладывается, что-то переносится, а что-то ставим. Мы сегодня больше стали зарабатывать, потому что у нас нет вариантов, у нас сокращена дотация. Не только у нас, а у всех, поэтому мы вынуждены считать. Тем более что Новая сцена не зарабатывает в отличие от старой сцены. Она зарабатывает минимум, я же не могу поднять цены на билеты студентам на кинолекторий или на лекции, это смешно. Значит, мы должны ее дотировать, и это правильно. Речь идет о продвижении культуры и воспитании мозгов, поэтому надо дотировать. Чиновники этого не очень понимают – зачем им? Надо самим. Я объяснял неоднократно, что, если бы я хотел сделать коммерческий центр, я бы его сделал, но я же не хотел. И когда мне помогал тот же Путин, то я ему рассказывал, что это должен быть центр для молодых – современный, инновационный. Он меня понял, а теперь я как должен содержать тот центр? Я понимаю общую ситуацию, я понимаю, что денег нет. Значит, мы должны, пока основная сцена зарабатывает, зарабатывать на эту [Новую] сцену тоже. Мы увеличили аренду на основной сцене, чего мы раньше не делали. Правда, она пока в рамках, так сказать, художественного достоинства – Театр Вахтангова, МХТ им. А. П. Чехова, «Современник», зарубежные театры. Плюс мы раньше не ездили так часто на гастроли, а сейчас ничего не попишешь – надо зарабатывать.

Исправленная версия. Уточнены детали биографии Валерия Фокина.