17 августа 2023, 23:30 / Стиль жизни / Интервью

Сергей Урсуляк: «Идеи, которые казались незыблемыми, перестали быть абсолютом»

Режиссер Сергей Урсуляк о том, что задает вектор его творчеству и почему он не планирует снимать для стримингов

Екатерина Чеснокова / РИА Новости

Неделю назад, 10 августа, завершил свою работу 31-й Выборгский кинофестиваль, ранее известный как «Окно в Европу». Жюри игровых фильмов в этом году возглавил режиссер Сергей Урсуляк, снявший фильмы и сериалы без срока давности – «Жизнь и судьба», «Ликвидация», «Сочинение ко Дню Победы», «Русский регтайм», «Тихий Дон».

Главный приз фестиваля взял фильм Антона Коломейца «Свет» с Еленой Яковлевой в главной роли. На церемонии закрытия было объявлено, что с 2024 г. фестиваль вернет себе прежнее название – «Окно в Европу», а Урсуляк станет новым президентом этого киносмотра.

В интервью «Ведомостям» режиссер рассуждает о разнице сериалов для ТВ и стримингов, почему в авторском кино сейчас на первый план выходят женщины, а также рассказывает о своих будущих постановках для Театра Маяковского и Большого театра.

«Сериалы не откликаются на вызовы времени»

– Вас можно назвать рекордсменом по председательству в жюри. «Российские премьеры», «Забайкальский кинофестиваль», «Пилот», «Выборг». Вы оценивали и авторское кино, и коммерческое. Как, на ваш взгляд, можно охарактеризовать сегодняшний момент киносериальной индустрии?

– Общие тенденции определить сложно. У авторского и коммерческого кино скорее разнонаправленные векторы движения. Но если говорить о сериалах, думаю, что они всерьез не откликаются на какие-то болевые точки, вызовы времени. Вижу скорее несмелые, достаточно поверхностные потуги. Может, обаятельные, временами даже талантливые. Но неглубинные – и темы, и их решения. Много потакания молодежным трендам, модам, а беспредельное заигрывание со зрителем развращает вкус.

К тому же, черт знает, каким языком говорят герои, в основном матом. Смотрел такую картину на «Пилоте». Не то что я ханжа, чистюля. Но в таком сгущенном и дурновкусном варианте это выглядит бездарно и отвратительно.

– А если говорить об отличии сериалов на платформах и на федеральных каналах...

– Стриминговые сериалы отличаются от того, что идет на больших каналах, не столько остротой или правдивостью, сколько разнузданностью. Некоторым авторам кажется, что если человек обходится без обсценной лексики, то это уже неправда, которой «отравлены» канал «Россия» или «Первый канал». А мы такие правдивые, раз говорим нецензурно. Чушь, ерунда.

Если убрать количество курящих, число постельных сцен и мат, то все, что мы увидели, вполне может идти на любом... самом, так сказать, православном канале. На этом кончается вся смелость.

– А жанр большого киноромана может быть только в телевизоре?

– Да, так случилось, что романы идут на больших каналах. Это слишком затратно для платформ. Поэтому, когда «Церберу» (исторический детектив телеканала НТВ и видеосервиса Premier, события сюжета разворачиваются на фоне восстания декабристов. – «Ведомости»), который похож на телероман, мы дали главный приз на фестивале «Пилот», где преобладали стриминговые проекты, это вызвало негативную реакцию.

– Думаю, что негатив возник потому, что там герой – доносчик, а сам проект по духу напоминает «Союз спасения».

– Я этого сходства не нашел. Но вообще смотреть и оценивать пилоты – дело неблагодарное. Мы не видим и не понимаем, как история будет развиваться, чем закончится, про что она. Мы как бы дорисовываем себе ее. Поэтому у меня этот проект не вызвал веских идеологических разногласий. Зато показалось, что это серьезно сделанная работа. Прежде всего по качеству, профессии. Но, возможно, мы что-то неправильно оцениваем, потому что не видим еще целостного произведения. Это Пушкин мог по ножке угадать «все остальное» и влюбиться.

«Очевидно доминирование женского кинематографа»

– В Выборге на мастер-классе вы объяснили, почему не снимаете про современность. Вы сказали, что когда снимаете про недавнюю или давнюю историю, то всегда говорите и про современность. Но каждое время интерпретирует один и тот же исторический период по-разному. И 90-е, которые отражены в «Ненастье» и в «Сочинении ко Дню Победы», и 70-е – в «Русском регтайме», и революция в «Тихом Доне», послевоенное время – в «Ликвидации». Если бы вы снимали эти истории сегодня – были бы они другими?

– Может быть, ошибочно, но я считаю, что не сильно меняюсь в своих пристрастиях. И вряд ли то, что я оценивал, допустим, лет десять лет назад определенным образом, сегодня оценю иначе, поменяю свои взгляды, так сказать, в связи с актуальным моментом. Возможно, мои взгляды были более наивными лет десять назад в оценках, перспективах.

– И ваша «Жизнь и судьба» по Гроссману была бы примерно про то же? О выборе человека и его взаимоотношениях с властью?

– Не думаю, что если бы я сегодня снимал «Жизнь и судьбу», то делал бы что-то иначе. Вопрос в том, что, может быть, вообще бы не делал – слишком много событий произошло с тех пор. Многие идеи, мысли, которые казались незыблемыми, перестали быть абсолютом.

– В ваших лучших кинороманах – и в «Ликвидации», и в «Ненастье» – есть истории превращения, внутренних изломов и перемен, когда человек, которого вроде бы знаешь, становится другим. Это все более и более актуально.

– Не знаю, может быть. Я же никогда не формулирую каких-то общих постулатов. И, честно говоря, глубоко не задумываюсь над побудительными мотивами своих историй. Недавно кто-то метко заметил, что одной из сквозных тем моих фильмов и сериалов оказалась тема встречи с прошлым, с собой бывшим. В какой-то степени это и есть история превращения. Начиная с «Регтайма», где в финале изменивший себе герой встречается со своими неизменившимися товарищами. Наверное, в каждой картине у меня возвращаются люди, которых герой долго не мог встретить, и возникла дистанция, обусловленная не только разрывом времен.

– О разрыве времен. Мне кажется, по Урсуляку можно изучать современную историю страны. Во всяком случае, историю ХХ века.

– Именно этим канал «Культура» объяснил показ трех моих картин подряд – «Тихого Дона», «Жизни и судьбы», «Ненастья» – как историй, отражающих время, эпоху. Мне звонили, спрашивали: «У тебя что, юбилей?» А на самом деле просто была какая-то историческая дата, связанная, по-моему, с Советским Союзом, и на канале решили, что три экранизации крупных произведений отражают историю страны. Тут и выяснилось, что у всех этих экранизаций один автор.

– На той же встрече со зрителями вы признались: когда смотрите свои работы, видите в них какие-то изъяны и недостатки. Видите ли вы недостатки в народном хите «Ликвидация»?

– Конечно. Например, понимаю, что сюжетно недожаты последние серии, что не самый убедительный финал-развязка. Там есть отчасти искусственный уход в какую-то сгущенную криминальную идеологию. Нужны были какие-то общие недруги для киноистории, поэтому мы придумали лесных братьев, которых исторически в Одессе и не было. Но необходим был какой-то массовый враг. Правда, тогда это не имело отношения к реальности.

– Я заметила, что многие ваши картины – про то, как обстоятельства взаимодействуют с человеком, меняют его, ломают... или ему удается себя отстоять.

– Это неустаревающая, вечная тема, требующая бескомпромиссности от человека. Поэтому «Жизнь и судьба» на сегодняшний день – очень острая картина. Проблемы выбора, которые решает Штрум, особенно в последних сериях, более чем современны. Я не видел столь серьезной постановки подобного круга вопросов ни в одной современной картине. Это огорчает. Вроде бы есть попытки затрагивать проблемы морали, но как-то походя, а это должно болеть, волновать. Пугает то, что никого не тревожит поиск ответов на вызовы времени. Сопротивление времени. Усилие в сохранении себя. Я не вижу подобных картин. Не обязательно писать оригинальный сценарий. Эти темы всегда были в 70-е годы в советской литературе: проблемы, так сказать, нравственного выбора.

– Но они отчасти есть в фильме «Свет», победившем в Выборге. Правда, там половина действия происходит как раз в 70-е.

– И все равно [в «Свете»] это на уровне, я бы сказал, каких-то очень камерных, личных историй и проблем. Понимаете? А вот, скажем, Гроссмана занимали внутренние процессы, связанные с социальным пейзажем, общественной позицией.

– Вы столько раз были в жюри и возглавляли судейство в Выборге...

– Да, уже в третий раз.

– Что существенно изменилось в авторском кино, если сравнивать конкурсную программу Выборга этого года и предыдущих?

– В первую очередь в глаза бросается обилие женщин – режиссеров, драматургов, операторов, актрис. Очевидно доминирование женского кинематографа, что существенно меняет оптику. Это женский мир со случайными персонажами – мужчинами. Если не считать двух картин – якутской «Схватки» (человеческая, не «первоканальная» история про борца самбо, который себя разрушил) и «Одним днем» Стаса Иванова про безуспешную попытку вернуться на малую родину, все остальные истории – женские. И даже неважно, снимали их женщины или мужчины. Ведь и взявший главный приз фильм «Свет» молодого режиссера Антона Коломейца – женская картина. Женщина стала на каком-то этапе интереснее.

– Мне кажется, что в смутные времена именно женщина выходит на первый план. Она про сохранение жизни. Про детей. Про связь со своим прошлым и будущим – как с собой самой. Нет?

– Думаю, вы правы. И, конечно, пугает, что мужчины в картинах – слабые и ничтожные. Наверное, есть в этом какая-то закономерность, но все-таки смотрится это все слишком односложным. И даже хорошие артисты играют средних, плоских, неинтересных, невыразительных мужчин.

«И вдруг откуда-то балалайка, да еще с соло»

– Ваш фильм «Праведник», вышедший в феврале 2023 г., рассказывает о том, как скромный партизан Киселев евреев из белорусских лесов выводил. История про сложнейший выбор в воронке глобальной трагедии. Работа Александра Яценко с его органикой, негеройством – просто снайперски точная. Раньше у вас были яркие, огненного темперамента актеры, народные любимцы. И вдруг вы начали из картины в картину снимать Яценко, в котором есть природное «неактерство». Меняется ли ваша режиссерская стилистика в работе с этой почти документальной манерой? Как в целом строится ваше взаимодействие с актерами?

– Возможно. Мне кажется, что я работаю так же, как работал. Хотя соглашусь, раньше меня привлекали ярко выраженные актерские индивидуальности. Такие, как Михаил Ульянов, Сергей Маковецкий, Женя Ткачук. Просто не может не вызывать интерес такая индивидуальность, как Саша Яценко. Поэтому и снимаю его несколько картин подряд в главных ролях. Кроме того, сейчас больше востребована неброская манера экранного существования, внутренние перемены, габеновский стиль. Но никогда для себя я этого не формулировал. Вообще не люблю формулировать. Предпочитаю идти интуитивно.

Что касается работы с актерами – с каждым устанавливается свой контакт. Я обычно показываю рисунок роли в каждом куске. И актер наполняет этот рисунок своим содержанием. Володя Машков никогда не выходил на дубль, прежде чем я ему что-то не покажу. Другой разговор, что это несравнимо по качеству исполнения, потому что режиссерский показ – это, скорее, вектор, эскиз, а не готовая форма.

Примерно так же мы начали работать с Яценко в первой части «Тихого Дона». И Саша всегда радостно-благодарно смотрел, как я кривляюсь. «Ну классно, – говорит, – просто здорово!» Потом даю команду «Мотор», и Сашка делает что-то абсолютно не похожее на то, что я ему только что показал. Я снова, мол, Санечка, ну это не совсем то, что нужно. Опять играю для него целый кусок. Он еще больше радуется: «Класс! Здорово!» И снова играет что-то свое. Тут я понимаю, что ничего не выйдет. Продолжаю съемку уже безрадостно, осознавая катастрофу, провал важной для киноромана роли Михаила Кошевого. Уже перед осенним сезоном в ужасе иду монтировать кино и вижу на экране – как точно, здорово он сыграл! Хотя совершенно иначе, чем я показывал. Рядом с ним Маковецкий, Ткачук – жаркие страсти. А он с таким существованием – словно вполголоса, под сурдинку... Все как-то не крупно, тихо, ни грамма фальши.

– А не изменил ли актер концепции фильма?

– Нет, конечно. Но придал объем общему звучанию. Как будто в оркестре зазвучал еще какой-то инструмент, которого я не предполагал. Представьте, я расписывал партитуру на барочный состав инструментов. И вдруг откуда-то балалайка, да еще с соло. Господи Боже мой! Понимаешь, что эти три струны дают интонацию и глубину. На следующий блок съемок я приехал уже влюбленный в него, поправлял совсем чуть-чуть. Потом было «Ненастье» по роману Алексея Иванова. Я не мог придумать актера на главную роль бывшего афганца, ставшего преступником. Перебирал в уме имена. А потом Саша просто приснился мне ночью.

– Да и как было представить Яценко в роли Робин Гуда, мстителя!

– Абсолютно верно. Он и у Иванова совершенно иначе написан. И вот наутро после своего «вещего сна» звоню ему, он, слава Богу, оказался более-менее свободен. И все сразу завертелось-закрутилось. Яценко очень правдашный артист. Например, он должен что-то сыграть на фоне какой-то групповки – проходящих людей. Один дубль, второй... Не получается никак. И тут он мне говорит: «Ну, чего они вот там идут... Они же не так идут!» И я вижу, что ему мешает неправда на втором плане. Понимаете? У него какое-то звериное чутье на правду.

– Когда я спросила вас про изменение киноязыка в зависимости от игры актера, имела в виду прежде всего «Праведника». Если бы Киселева играл другой актер, кино получилось бы более патетическое. Как в документальных фильмах про Киселева. А у вас на экране что-то близкое к негромкой «лейтенантской прозе», не отменяющей, кстати, подвига. Просто это история про скромного, не героичного, не воинственного, тихого человека. В прошлом – бухгалтера. И такой тихий, мирный человек совершает фантастический, почти библейский подвиг, выводя людей с территории войны.

– Важно, что вы это увидели на экране. Когда я даю продюсерам свой актерский расклад по ролям, понимаю, чаще всего это не то, чего они ожидают. И я знаю, что многие режиссеры и их замыслы ломаются после общения с продюсерами. Потому что сегодня все хотят, чтобы во главе едва ли не любой истории был мускулистый, непобедимый богатырь, условный чемпион мира. И огромное счастье – доверие, которое возникло у нас во взаимоотношениях с Антоном Златопольским (первый заместитель гендиректора ВГТРК, гендиректор телеканала «Россия-1». – «Ведомости»).

– Судя по тому, что на протяжении многих лет вы не меняете продюсера, у вас действительно «есть контакт». Хотя до этого работали с разными продюсерами.

– Не хочу ни в кого из них бросить камень, но такого понимания и такой свободы, как со Златопольским, у меня никогда не было. Мы с ним определяем главные вещи, направление еще до начала работы, я обязательно показываю, кто будет в главных ролях, а дальше он меня отпускает в свободное плавание.

– Продюсер влияет на кастинг? Случалось ли, что он отменил выбранных вами актеров?

– Никогда. Случается, что я приношу ему фотопортреты дебютантов на главные роли, а он, разумеется, понятия не имеет, кто это. Но максимум реакции – это поднятая в изумлении бровь. Дальше он спрашивает: «Ты уверен, что они это сыграют?» И я, не обладая стопроцентной уверенностью, пытаюсь его убедить. Все. Дальше он вмешивается только тогда, когда у меня возникают какие-то проблемы производственные или финансовые. И, естественно, приезжает на какие-то там этапные съемки, чтобы посмотреть. Просто ему интересно.

– Теперь понятно, почему вы и не думали работать со стримингами, на которых сегодня можно увидеть всех ведущих режиссеров.

– Пока у нас с продюсером такие доверительные отношения, ну это просто идиотом надо быть, чтобы все это порушить.

«Сцена – это совершенно другие навыки»

– В индустрии обсуждают сейчас, что Сергей Урсуляк взял паузу, ничего не снимает ни в кино, ни для телевидения. Это так?

– Да, это правда. Но я всегда беру паузу после больших работ. Примерно месяцев девять сижу, читаю, смотрю, что-то придумываю.

– Вынашиваете новый проект, как ребенка?

– Ну, условные девять месяцев. Иногда год. Я ищу. Никогда не перехожу с проекта в проект. Просто сейчас на это обратили внимание, потому что в этой паузе не дома сижу или путешествую, а дал согласие поставить два спектакля. Я же всю жизнь сопротивлялся, декларировал, что кино- и театральный режиссер – две совершенно разные профессии. И вот сложилось, что Егор Перегудов (худрук Театра Маяковского. – «Ведомости») и Владимир Урин (гендиректор Большого театра. – «Ведомости») порознь, пользуясь нашей человеческой близостью, уговорили, уломали. Так что ближайшие полгода, признаюсь, к сожалению, театр будет моим основным курсом. Что никак не отменяет наших встреч с тем же Антоном Андреевичем Златопольским, с которым мы обсуждаем гипотетические будущие проекты.

– В Театре Маяковского вы ставите «Голого короля» Шварца – острую сказку, переполненную аллюзиями и метафорами, причем легко считываемыми. Написана она, кстати, в начале репрессий в 1934-м, так и не вышла при жизни автора.

– Актуальная сказка, да. Но вы же знаете, как мы любим сегодня актуальность в искусстве.

– Не просто актуальная, Шварц писал про перелом души, про труд – исправлять внутренние вывихи. Мне кажется, в этой истории важен финал, чем ее завершать.

– Если говорить откровенно, у Шварца последние акты зачастую не самые интересные. Тем более там микс сказок. Посмотрим, что из этого выйдет. С сентября по декабрь должен закончить эту историю. Иду ощупью. Мне самому тревожно и интересно. Мы договорились с Егором Перегудовым, что если не получается, то спектакль не выходит.

Хочу сказать, что самая большая проблема не в злободневности или внутренней цензуре, а в том, насколько я чувствую, что могу это сделать. Потому что сцена – это совершенно другие навыки, ничего схожего с тем, что я делал в кино. Другая профессия. И все совершенно иначе. Я не знаю, с чего начинать, чем заканчивать. Я забыл все то, что было у меня когда-то в театре. Как будто ничего и не было. Все с нуля. И это для меня действительно сложнейший эксперимент.

– Ну хорошо, Шварц – вечно злободневная, как писали в сталинские времена, «вредная сказка». А про что вы сегодня поставите «Евгения Онегина» в Большом? И кто у вас будет центром спектакля? Может быть, романтик, «вечная тоска по идеалам» Ленский?

– Нет, у меня главным образом будет Татьяна. А Ленский – человек, которому сочувствуешь, сострадаешь. Он же в опере немного другой, чем у Пушкина. Но в этих «лирических сценах», как Чайковский именовал свою оперу, эмоциональные акценты прежде всего у Татьяны и у Ленского. В моем решении спектакля нет ничего «острого», никакого там ОМОНа, Ленский не застрелится от отчаяния, а все-таки погибнет на дуэли. И будет любить все-таки Ольгу, а не Онегина. Я в этом смысле не новатор, не любитель авангардных решений. Да и сцена Большого – особенная ответственность, не забалуешь.

– Не спрашиваю про творческие планы в кино, потому что вы сейчас в поиске. Но как вам кажется, какое бы время сейчас вам было интересно для киноистории? Вы же всегда находитесь в диалоге с разными эпохами. Через оптику какого времени вам было интересно размышлять о сегодняшнем дне?

– Думаю, что сегодня, как ни странно, мне был бы интересен какой-то легкий, музыкальный жанр. Что-то утешительное. А если говорить об эпохе, то время, которое мне всегда интересно, – это оттепель. Время, о котором много чего было уже сказано давно и недавно. Хотя вряд ли сегодня это востребовано в кино. А из возможного – короткий период горбачевского времени, когда тоже было много надежд, – «Оттепель-2», я бы сказал. Время нереализованных возможностей.

Новости СМИ2

Отвлекает реклама? С подпиской вы не увидите её на сайте