Евгений Водолазкин: «Смеяться может только тот, кто способен плакать»

До 2012 г. имя Евгения Водолазкина было известно прежде всего в среде филологов. Он – один из главных специалистов по древнерусской книжности, ведущий научный сотрудник Института русской литературы РАН (Пушкинского Дома). Но публикация романа «Лавр» в одночасье превратила Водолазкина в звезду.

История средневекового лекаря-травника стала бестселлером, а также принесла автору премии «Большая книга» и «Ясная Поляна». Сегодня «Лавр» переведен на десятки языков, британская газета The Guardian включила его в список «10 лучших романов о Боге». По мотивам книги вышли спектакли на сценах МХАТ им. М. Горького и петербургского Театра на Литейном. А осенью 2023 г. стало известно, что «Лавра» собирается экранизировать Эмир Кустурица.

Уже после «Лавра» Водолазкин выпустил романы «Авиатор», «Брисбен», «Оправдание Острова», «Чагин», и каждый стал литературным событием. Совокупный тираж всех книг писателя, как сообщили «Ведомостям» в издательской группе «Эксмо-АСТ», составляет на сегодня 952 000 экземпляров.

В интервью «Ведомостям» Водолазкин рассказывает о сценарии грядущего фильма по «Лавру» и книге, которую хотел бы написать, а также рассуждает о том, чем наши времена напоминают Средневековье и почему это не так страшно, как кажется.

«Именно литература дает самый совершенный образ»

– Думаю, это было в 1990-е гг. Но, кажется, сначала я полюбил музыку Горана Бреговича. У меня была кассета с Бреговичем, я ее постоянно слушал. И только потом через музыку перешел к фильмам – взял какие-то видеокассеты у друзей. И так открыл и полюбил фильмы Кустурицы.

– История экранизации «Лавра» действительно началась с Гоголя. А если быть более точным – с премии имени Иво Андрича, которую мне вручили в Республике Сербской Боснии и Герцеговины [в январе 2023 г.]. Благодаря этой премии я оказался в Дрвенграде – в кинематографическом городе, который Кустурица когда-то построил специально для фильма, но не захотел разбирать и превратил в замечательный туристический центр.

Буквально все в Дрвенграде носит имена кинематографистов. С Кустурицей мы сидели в ресторане «Висконти». И там за разговором Кустурица рассказал мне, что прочитал сербский перевод моей пьесы «Музей», которая выдержана в таком слегка абсурдистском духе, и решил предложить мне написать в том же духе сценарий по «Мертвым душам» – такой немного сумасшедший, абсурдистский.

Мы долго с ним беседовали, обсуждая в деталях эту возможность, но почти сразу натолкнулись на следующую трудность. Кустурица хотел, чтобы значительная часть действия происходила в современной обстановке. А мне казалось, что это нанесет удар по гоголевской метафизике. Все-таки виды современных офисов – это не совсем гоголевское. В итоге мы сошлись, что перенести Гоголя в наши дни нельзя. Толстого можно, Достоевского можно, а Гоголя – нет, он слишком особенный.

И уже потом, когда я вернулся в Россию, он неожиданно выразил желание экранизировать «Лавра». Кустурица очень хорошо знает русский язык, но, когда речь идет о мельчайших художественных или исторических деталях, он хочет понимать все досконально, поэтому роман он прочитал не только по-сербски и по-русски, но изучил еще и английский перевод, замечательно выполненный Лизой Хейден.

– Серьезных подступов было три-четыре, однако каждый раз не складывалось по разным причинам. Пару лет назад, например, у нас был разговор с Кшиштофом Занусси, который очень хорошо воспринял «Лавра». Он религиозный человек, католик, и в книге его интересовал прежде всего религиозный план. Мы знакомы уже несколько лет, и вот в тот раз встретились, по-моему, на книжной ярмарке в Петербурге. И он сказал, что все еще думает о «Лавре». Спросил: «А вы знаете, как это можно было бы снять?» Я тогда ответил честно: «Нет». И лишь спустя какое-то время мне показалось, что знаю. Не потому, что я такой уж знаток кино – я кино знаю плохо, но как быть с «Лавром» в кино, мне кажется, я представляю.

– Это вопрос вопросов. Знаете, я абсолютно не капризный автор. Мне не нужно, чтобы мои романы от первой до последней страницы входили в киноленту или в театральную постановку. Более того, я прекрасно понимаю, что у литературы, кино, театра совершенно разные языки, они по-разному устроены, о разных вещах говорят и разные цели преследуют. Для экранизации нужно фактически пересоздать произведение – разобрать и собрать заново. И естественно, как после всякой сборки, выясняется, что масса деталей лишние.

Кустурица первоначально хотел, чтобы и в «Лавре» было больше современности – чтобы зрителю было легче отождествлять себя с героем. Летом я активно работал над сценарием. У меня были совсем радикальные варианты с перенесением действия в XXI век – так, чтобы Средневековье ушло на второй план. Я пробовал и так и сяк, но вдруг понял, что все-таки радикально менять сюжет не стоит. Оказалось, что многие мысли, очевидные и органичные для Средневековья, в современности смотрятся чужеродно. В этом ключе, близко к структуре книги, я написал примерно треть сценария. Кустурица прочитал. Позвонил и сказал: «Женя, мне это нравится, ты прав. Надо снимать линейно и в пределах Средневековья».

– Конечно, будут. Я думаю, там могут фигурировать байкеры, например, и что-то говорить. Но это будет скорее ненавязчивая деталь, как в «Лавре» весной из-под снега появились пластиковые бутылки. Хотя, может, зря я сейчас вспомнил про них. (Смеется.) После выхода романа эти несчастные бутылки заняли непропорционально много места в обсуждениях «Лавра», хотя это просто символ отсутствия времени. И вот подобные символы будут и в сценарии, но, конечно, они будут другими.

Вообще, я много думал над вопросами экранизации. Есть очень интересная статья Шукшина «Кино и литература», где он признает, что лучшие свои фильмы снял по специально написанным сценариям. А хуже всего получились те, что он переделал из своих рассказов. Там же он рассуждает о том, что кино – это младший брат литературы. Именно литература дает самый совершенный образ, тогда как кино может лишь внести дополнительные краски или внести новые акценты. Между первоисточником и экранизацией существуют разные типы отношений. Есть иллюстративное кино, есть кино, дополняющее уже сказанное в романе. А есть кино замещающее, которое по той же канве создает новое высказывание.

Мне кажется, поучительная история произошла с экранизацией романа «Парфюмер». Патрик Зюскинд читал сценарии, которые ему предлагали, и все их отвергал. Так длилось довольно долгое время. Потом ему предложили 8 млн евро, и он продал права со словами: «Делайте что хотите». И Том Тыквер снял крепко сделанное костюмное кино, но он не передает всего богатства, всей магии книги. Я посмотрел его, как фильм только вышел, и был очень разочарован. Мне бы хотелось, чтобы экранизация «Лавра» получилась чем-то вроде продолжения романа. Или новой редакцией книги. Но не иллюстрацией. Тогда это будет интересно.

– Абсолютно. Раблезианское, карнавальное начало в Кустурице очень ярко. А «Лавр» – не то чтобы укладывается в Рабле, но элемент карнавала в нем есть. Ведь это книга о юродивом. Юродство – это духовный подвиг, который удивителен тем, что сопровождается эксцентрикой. Юродивые эксцентричны, они могут то, что не может позволить себе ни один человек, который находится в социуме. Юродивые могли ругаться, бросаться камнями, всячески карнавализировать реальность, хотя природа карнавала тут иного рода, чем у Рабле. Это область святости, которая стесняется самой себя. Юродство – это попытка скрыть святость, борьба с собственной гордыней. Когда в «Лавре» юродивый Фома встречается с Арсением, он говорит: «Ты многое сделал, но сделай еще больше». А Арсений говорит: «А что я могу сделать еще больше?» И тот отвечает ему: «Откажись от своей личности».

Человек, который переходит на положение шута или юродивого, он отказывается от личности и вручает ее Богу. Это абсолютное растворение в Боге. Юродивый – это человек, который, как отмечали в одном церковном песнопении, днем смеется над миром, а ночью его оплакивает. То есть смеяться может только тот, кто способен плакать и оплакивать, иначе смех разрушителен. И в этом Кустурица действительно очень близок этике «Лавра». Скажу больше, в каком-то смысле роман «Лавр» – это юродский текст. И фильм, как мне кажется, должен быть по-хорошему юродским. По крайней мере, с Кустурицей мы в этом сходимся.

«Меня интересует проблема взаимоотношений текста и реальности»

– Мне предложили этот сценарий около 10 лет назад, когда я только вышел из научной «скорлупы». Я же был совершенно кабинетным человеком. Лет 30 мой повседневный маршрут был: дом – Пушкинский Дом – библиотека – дом. Но после «Лавра» посыпались самые разные предложения, и первое время мне все было интересно. Сейчас я лучше ориентируюсь в окружающем мире и научился отказываться от множества соблазнительных предложений просто потому, что всего охватить нельзя, а время потеряешь.

Но по поводу того сценария я ни о чем не жалею, мне потом пригодился этот опыт. Предполагалось, что это будет русско-американский проект о варягах из нескольких фильмов или, может быть, серий. Над каждым фильмом работал свой драматург. Меня попросили написать о первых святых на Руси. Я сдал сценарий, со мной и с другими авторами рассчитались, но, по-моему, эта история ничем не кончилась. Я спрашивал у своей знакомой писательницы, которая также работала на проекте, она тоже ничего не слышала.

– В свое время я интересовался театральной драматургией и прочел множество литературы, от архаических вещей вроде Густава Фрейтага о пятиактной структуре драмы до последних работ. И когда я начинал писать сценарий, полистал какие-то учебники по кинодраматургии, пару-тройку прочел. И по итогам всей работы понял, что каждый должен заниматься своим делом. (Смеется.) Прозаик – прозой, а сценарист – сценарием.

Только в случае «Лавра» я решил сделать исключение. По-настоящему «развалить», «разобрать» на детали текст может только автор. И пока «разваливаю» текст я, никто – ни продюсер, ни режиссер – не опасается последствий.

– Да, например, к повести «Близкие друзья». Но именно с романами сложнее, потому что их трудно назвать обычным материалом для экранизации. Экранизируют обычно книги с крепким сюжетом. Мои тексты все-таки основываются на несколько иных принципах. У меня сюжет часто размыт или это внутренний сюжет, а не пространственно-временной. Но интересно, что меня много ставят в театре. Поставлены «Лавр», «Авиатор», «Близкие друзья», «Соловьев и Ларионов». Недавно в «Современнике» поставили «Чагина» – я еще не видел, но предвкушаю удовольствие, слышал хорошие вещи об этом спектакле.

Еще я очень хочу посмотреть «Авиатора» в кукольном театре в Казани. Представляете, авиатор там – это кукла, которую замораживают перед спектаклем, и на протяжении всего действия она тает и к концу действия полностью оттаивает. Говорят, невероятная постановка. Словом, театральная судьба моих книг вполне счастливая. А по поводу кино – я бы определил свое состояние, как «полон надежд». (Смеется.)

– К стыду своему, я мало смотрю. А если смотрю, то, как правило, классику – то, что нельзя не знать: Фассбиндер, Бергман... Недавно с женой пересматривали ранние фильмы Кустурицы. А из современного – вижу только то, о чем все говорят и вроде бы уже нельзя игнорировать. Например, «Молодого Папу» я смотрел пару серий, еще что-то. Есть, правда, один тип сериалов, который мы смотрим регулярно, перед сном. Вообще, обычно на ночь мы с женой что-то читаем вслух. Выбираем тексты, которые хорошо звучат: Гоголь, Лесков, Саша Соколов. Или поэзию: Маяковского, Бродского... Но если уже совсем устали, то смотрим для успокоения сериалы. И обычно это детективы.

– Да, детективы меня интересуют и увлекают. Если разобраться, это же наиболее очевидный пример победы добра над злом. Кроме того, они показывают жизнь на уровне асфальта, улицы. Детективы так захватывают жизнь, как, может быть, ни один другой жанр не способен ухватить. И вообще, старые детективы – это что-то невероятное. Наша любовь – серия немецких фильмов «Комиссар». Он еще черно-белый – конца 1960–1970-х гг. Мы его смотрим по-немецки, чтобы не забывать язык, и посмотрели все серии уже по нескольку раз.

Сериал снимался в ФРГ, но он еще более советский, чем «Следствие ведут ЗнаТоКи». Главный герой – человек с обликом секретаря парткома. Мудрый, добрый, великодушный. Он может, стоя спиной к двери, сказать: «Входите, Шмидт. Я знаю, что это вы. И я знаю, что в правом кармане у вас пистолет». Входит Шмидт, потрясенный тем, что комиссар все знает. А он действительно все знает с самого начала и ведет следствие только для того, чтобы убедить зрителя.

– Конечно, совершенно потрясающий сериал – по изображению, по стилю. Это даже не детектив в прямом смысле. Все рассказы и романы Агаты Кристи хрестоматийные. Все читали, все знают, кто убийца, никакой интриги там нет. Это прежде всего феномен стиля. Такие детективы, как «Комиссар» или «Пуаро», как вечерняя сказка – ставишь, чтобы незаметно заснуть, потому что они успокаивают. Ты знаешь, что хотя бы здесь проблемы добра и зла будут решены правильно, можно спать.

Сейчас из кино ушла эстетика кадра, которая была в «Комиссаре» и «Пуаро». Как раз в «Ясной Поляне» я пересмотрел фильм Кустурицы «Помнишь ли ты Долли Белл?». И какая же радость его смотреть! Как выставлен свет, как все двигаются, как говорят. Какие лица. Это что-то невероятное. А Кустурице было меньше 30, когда он его снял. Потому что в 30 он снял «Папу в командировке», еще один прекрасный фильм. Мастера видно сразу.

– В отношении конкретно кино мне сложно сказать. Но в отношении культуры в целом, с упором на литературу, я бы сказал, что меня интересует проблема взаимоотношений текста и реальности.

Я занимаюсь средневековой литературой, которая, строго говоря, литературой не считалась. Ее называют иначе – письменностью, книжностью. И действительно, это не вполне литература в нашем понимании по той простой причине, что в Средневековье не было понятия художественного вымысла. Все, о чем писали, было правдой. Или тем, что считали правдой. Различные чудеса, которые описывались, воспринимались всерьез, они органичная часть этого мира. Художественного вымысла просто не могло быть по одной простой причине: вымысел есть ложь, а ложь есть грех.

И вот, глядя на современную литературу теперь, с учетом ретроспективы, я думаю, что сегодня проза – как и культура в целом – устала от своей искусственности. Литература устала от своей литературности. Поэтому так популярен нон-фикшн, или имитация рассказа от первого лица. Происходит заметный поворот к реальности, и эти попытки приблизиться носят разные названия – «новая искренность», «новый реализм» или как-то еще.

Но далеко не факт, что это «приближение» успешно. В «Ясной Поляне» Кустурица хорошо сформулировал в разговоре со студентами. Не надо думать, говорил он, что документально снятые сцены где-нибудь в аутентичной деревне будут ближе к реальности, чем какой-нибудь фантастический артхаус. Они могут быть даже дальше. Потому что все, что мы видим на экране, это лишь игра в правдоподобие. Но вот на «правдоподобное» правдоподобие, мне кажется, сейчас повышенный запрос в культуре вообще.

«Средневековый гуманизм – не оксюморон»

– Да, и даже укрепился в своем мнении. Если кратко, суть статьи была в следующем. Сейчас происходит тектонический сдвиг в культуре. Не просто один великий стиль сменяется другим – сентиментализм на романтизм, а тот на реализм и т. д. Сейчас меняется тип цивилизации как таковой. Была античность, потом наступило Средневековье (которое было довольно-таки разным на восточнохристианских землях и в западнохристианских), наконец, пришло Новое время. И этот третий этап, на мой взгляд, заканчивается.

Мы переходим к какому-то новому этапу, который внешне напоминает Средневековье. Я часто использую сравнение с детьми, которые бывают похожи на бабушек и дедушек, а не на родителей. Так и в культуре – она развивается по принципу спирали и во многих проявлениях возвращается к вещам, уже когда-то ею открытым. Например, возвращается спрос на реальность. Еще раньше вернулась цитатность.

Центонные, или фрагментарные тексты, состоящие из цитат, явных или скрытых, считаются хлебом постмодернизма. Это не то, чем занималась литература Нового времени. Но центонный характер имели средневековые произведения. Они не столько писались, сколько составлялись из фрагментов других произведений. Какой-то автор уже хорошо написал на такую-то тему – абсолютно не смущаясь, кусок его текста берут, к нему добавляют еще фрагмент из другого автора и т. д. Я много лет занимался текстологическим исследованием древнерусских памятников – т. е. как раз выявлял источники тех или иных произведений, сопоставлял тексты, чтобы построить схему их взаимоотношений, и понять, как они рождались.

Сегодня интернет создал пульсирующий и бесконечный гипертекст. Но бесконечным текст был и в Средние века. Подобные параллели – я перечисляю в статье, их довольно много – показывают, что культура потихоньку поворачивает к тем формам, которые были в Средневековье. Но это не значит, что мы живем в «новом Средневековье». В истории ничего не повторяется. Есть подобие форм, и мы не знаем, что в эти новые-старые формы будет налито.

Однако я бы не стал паниковать по поводу изменений. Когда-то Бердяев поделил эпохи на дневные и ночные. Дневные – это яркие эпохи античности и Нового времени. А Средневековье – ночная эпоха. Но «ночь» не синоним упадка, это просто закономерный этап. Глубокое освоение пережитого за день происходит именно ночью – во сне, где-то в глубинах подсознания. И, если пользоваться терминологией Бердяева, на мой взгляд, мир из дневной эпохи сейчас переходит в ночную.

– Средневековье было совсем не страшным – точнее, оно не было таким, каким его представляют. Историю, как известно, пишет победитель, и Новое время расправилось со Средневековьем по полной программе. На самом деле Средневековье было системой, которая довольно долго и довольно хорошо работала. Эта система не знала мировых войн и геноцида. Более того, в разные периоды тогда даже пытались минимизировать казни – исходя из логики, что не человек создал людей и не ему их истреблять.

Система эта, если коротко, такова: в Средневековье в центре жизни отдельного человека был Бог, а в центре общественного сознания и в центре социальной жизни в значительной степени – монастырь как очаг культуры и науки. Я немножко спрямляю здесь линии и примитивизирую, потому что наука еще не была наукой в чистом виде – тогда было синкретическое, нерасчлененное по отраслям знание. Книга о сотворении мира или книга о разных землях были по сути богословскими. Даже летописи – хотя казалось бы, уж что может быть более приземленным, чем погодная фиксация событий, – и этот текст в значительной степени был богословским сочинением.

Конечно, средневековый мир не был земным раем. Было бы также наивно хвалить Средневековье, как и ругать. У меня недавно возникла одна ассоциация. Месяц назад мы вернулись из Вьетнама – в Ханое проходил книжный салон. И первое, что производит неизгладимое впечатление там, так это движение транспорта. Тысячи мотороллеров в броуновском движении, а светофоры, кажется, играют чисто орнаментальную роль. Перейти улицу просто невозможно. Но нам объяснили: «В любой точке дороги смело выходите на проезжую часть, идите поступательно, медленно – и вас объедут». То есть вы постепенно врастаете в этот поток и вас начинают замечать. И мы спокойно далее переходили улицу.

Мне эта история показалась хорошей метафорой Средневековья. Все тебе кажется ужасно, непривычно, хаотично, но на самом деле, если ты включен в эту жизнь, это броуновское движение становится понятным и страх уходит. Мне кажется, что за 35 лет занятий Средневековьем я сумел войти в один с ним ритм. Думаю, я знаю, что понравилось бы средневековому человеку, а что нет.

Я уже говорил неоднократно, что в жизни читал больше по-древнерусски, чем по-русски. Это простая арифметика – если 6 часов в день читаешь рукописи, то на другую литературу у тебя остается не больше двух часов. И за эти годы удивительный, неповторимый ритм церковнославянского, древнерусского языка проникает в тебя. Может быть, поэтому «Лавр» так популярен – я не просто собрал необходимые материалы и написал роман, я сам отчасти стал древнерусским человеком. И как в романах о попаданцах – прибыл сюда, в наши дни, чтобы сказать: «Ребят, не все так страшно. Вперед – в Средневековье». (Смеется.)

– В бытовой жизни все это не мешает мне пользоваться стиральной машиной или микроволновой печью. Но я действительно многое чувствую немножко иначе, чем современные люди. Попробую пояснить, чем мне близко именно средневековое сознание. Часто при противопоставлении Нового времени Средневековью говорят, что Новое время пришло с лозунгом «Человек – мера всех вещей». Но Средневековье могло сказать о себе то же самое, но с одной важной добавкой: «Человек – это мера всех вещей, которую дает Бог». Средневековый гуманизм – не оксюморон, это вполне реальная вещь. В Средневековье часто были менее жестоки, чем сейчас, если судить по новостям.

Жизнью средневекового человека управляли весьма несовершенные законы, но главный закон у него был в голове и в сердце. Я не хочу сказать, что те люди были лучше, но их жизнь определяли не только внешние регуляторы. Тогда не было неверующих. И то, что называли «страхом Божьим» – опасение прогневить Бога недостойным поведением, – сильно приподнимало общество в целом. Средневековый человек боялся не столько внешнего суда, сколько суда внутреннего, еще более – Страшного суда. Сейчас законы развиты лучше, они регулируют любые случаи, но они не делают людей лучше. Можно сказать, что у современных людей есть совесть, и это будет совершенной правдой. Но совесть есть не у всех, к сожалению.

Кшиштоф Занусси однажды рассказал историю, которая, мне кажется, прекрасно иллюстрирует разницу между Средневековьем и Новым временем. Он живет в деревне под Варшавой и у него много собак. Однажды его собаки повадились душить соседских кур. И сосед ему постоянно говорил: «Пан Кшиштоф, вы их просто побейте, они другого языка не понимают». Но Занусси не хотел применять силу. Собаки продолжали ловить кур, Занусси возмещал ущерб, те снова брались за кур, и так продолжалось до тех пор, пока он не вышел из себя и чем-то их не отшлепал. Не всерьез, но собаки, конечно, все поняли и обиделись. Но от кур отстали. Занусси снова встретил соседа: «Я же вам говорил, пан Кшиштоф. Теперь они кур не трогают». На что Занусси ответил: «Да, не трогают, но любить их они от этого не стали». Так и законы Нового времени. Они защищают, дисциплинируют, но не пробуждает любви.

«Наша литература немножко внутренне успокоилась»

– Пришло много молодых писателей – активных, мастеровитых. Но и поколение постарше находится в хорошей форме. В целом, мне кажется, у нас сегодня сильная проза. Из очевидных тенденций – я бы сказал, литература немножко внутренне успокоилась. В 1990-е, когда ушла цензура и писатели обрели свободу, едва ли не главной задачей было писать не так, как раньше. В результате авторы выходили за границы в эстетическом и даже этическом смысле. Вот это, к счастью, ушло. Появился здоровый, разнообразный и в то же время достаточно традиционный мейнстрим.

Хотя и в нем наблюдаются различные волны. Допустим, где-то в 2016–2017 гг. была волна антиутопии – треть, а то половина книг, поданных на премию, были в этом жанре. Еще раньше появилась мода на исторические сюжеты. В «Редакции Елены Шубиной» после «Лавра» даже возник термин «неисторический роман» – т. е. роман, который рассказывает о прошедшем времени, но на самом деле говорит о современности. Потому что о современности можно говорить не только описывая то, что в ней есть, но и описывая то, чего в ней нет.

На мой взгляд, очень важно само попадание в шорт-лист. Потому что окончательное решение о победителе определяется массой дополнительных факторов. Решение принимают люди, у каждого свои предпочтения – кому-то не нравится такой-то стиль, кому-то нравится, и каждый может начать упорствовать. Но то, что эти книги отобраны в шорт-лист, уже говорит о качестве прозы. Вспомните, раньше, когда премий было больше, шорт-листы в значительной степени совпадали. Можно было сопоставить списки и понять, что гарантированно стоило прочитать.

– На протяжении всего года мы ведем совершенно честный диалог друг с другом. У нас есть площадка в интернете, на которой мы обсуждаем книги. Каждый может написать рекомендацию: «Ребята, вот это надо обязательно прочесть». Не каждый, конечно, день, но переписываемся мы регулярно. Все решения принимаются консенсусом. Мы всегда говорим до тех пор, пока не убедим друг друга. У нас нет права вето, но я не помню ни одного случая, чтобы книга прошла в шорт-лист без всеобщего одобрения.

Нас всех – тот состав экспертов (в жюри, кроме Водолазкина, входят Павел Басинский, Алексей Варламов, Владислав Отрошенко и председатель Владимир Толстой. – «Ведомости»), который сложился за годы в «Ясной Поляне», – связывает дружба. Именно это обстоятельство, когда люди очень хорошо друг к другу относятся, и избавляет нас от споров. Потому что в спорах не рождается истина. В спорах рождается агрессия. Эта теплая атмосфера во многом заслуга Владимира Толстого и вообще Толстых.

«Ясная Поляна» остается единственной российской премией, которая имеет номинацию в области иностранной литературы. И я знаю не понаслышке, как лауреаты из других стран в высшей степени взволнованы тем, что это премия именно из «Ясной Поляны» – того самого места, где жил и работал Лев Николаевич Толстой. Одна писательница вспоминала, что поначалу даже не поверила. Прочитала письмо, потом легла спать, с утра встала и еще раз прочитала, чтобы удостовериться – не приснилось ли.

И получали премию очень хорошие люди и писатели – Джулиан Барнс, Амос Оз... С Амосом Озом была очень трогательная история. Он был уже на последней стадии рака, но все равно прилетел в Россию. Был вместе с женой – удивительно милая и светлая пара.

– Сейчас у меня на повестке дня прежде всего сценарий для экранизации «Лавра». Весь следующий год Кустурица будет снимать «Преступление и наказание», и мы договорились, что параллельно мы с ним будем работать над сценарием «Лавра». Честно говоря, столько раз разваливались предыдущие экранизации, что я боюсь что-либо загадывать, но надеюсь, что все сложится и все состоится.

А вообще, конечно, я бы хотел написать роман. Я уже использовал самые разные жанры – ту же фантастику, чтобы внедрить в тривиальные формы другое содержание. И недавно мне пришло в голову: я же еще не писал в жанре детектива! Детектив, повторюсь, мне кажется, очень интересный жанр – и с художественной, и с эстетической, и с этической точки зрения. Потому что ни один жанр так четко не подводит линии между добром и злом. Не случайно выдающиеся богословы писали детективы. Можно вспомнить и Честертона, и Дороти Сэйерс, которая писала вещи, относящиеся к сфере метафизики, но и вполне состоятельные детективы. Еще мне нравится, что в классических детективах особенный, нетипичный следователь-повествователь. Мне кажется, здесь можно придумать что-то небезынтересное.