Арно Деплешен: «Для меня не существует красных линий»

В российском прокате картина «Брат и сестра» Арно Деплешена с Марион Котийяр и Мельвилем Пупо в главных ролях. Эта картина из основного конкурса юбилейного 70-го Каннского кинофестиваля – еще одна история о разорванных связях в бесконечной семейной саге Деплешена. Деплешен, один из виднейших французских режиссеров, сценарист, постоянный участник каннского конкурса, рассказал «Ведомостям» о своем новом фильме, о том, как меняется сегодня институт семьи, о душевных переживаниях своих героев и о связях с русской культурой в ситуации геополитического разлома.

– Идея этого фильма овладела мной, когда я понял, насколько ненависть, нетерпимость, гнев – пустая, бессмысленная трата времени. Я хотел полностью проработать этот сюжет, чтобы избавить моих персонажей от такой страшной концентрации ненависти. И, как вы говорите, вернуть героев в отеческую колыбель света и радости детства.

– Что поразительно в вашем вопросе и точно – они ведь действительно совершенно замкнуты на себе. Более того, они зациклены на себе. И поэтому не могут подключиться к внешнему миру, не позволяют себе выйти из своей капсулы туда – в открытое пространство жизни, отношений. И только в финале вы видите, что Луи становится преподавателем, он общается со студентами – и вдруг он открывается этому миру незнакомых молодых людей. А Алис уезжает в Бенин и совершенно растворяется там. То есть они оба размыкают этот замкнутый круг зацикленности на себе.

– Мне трудно согласиться с тем, что это признак именно нашего времени. Потому что, как вы верно подметили, и у Ибсена, и у Достоевского люди и двести, и сто лет назад друг друга мучили, делали больно друг другу. Я мог бы сказать, что не верю в прогресс искусства. Годар умер, и я сравнивал его с Пабло Пикассо – революционером пластических искусств, да. Но сколько красоты и новшеств в его картинах. И если вы посмотрите на художественные творения, которым около 20 000 лет, в пещере Ласко, названной Сикстинской капеллой первобытной живописи... Или посмотрите на картины Пикассо – ведь не существует никакого огромного прогресса. Это так же великолепно, сложно, драматично. Ничего не меняется, и человек внутри себя неизменен.

– Думаю, что это был самый великий изобретатель форм в мировом кинематографе XX века. Годар абсолютно уникален. Он вступил в конфронтацию со своей эпохой. Он прожил 10 000 разных жизней. Он постоянно менялся, чтобы победить самого себя. И он победил время – это невероятно.

«Хорошие фильмы лечат»

– Видите ли, ситуация, о которой вы сказали, вовсе не единственная. Меня неоднократно упрекали в подобных вещах. Меня вызывали из-за подобных претензий в суд. Но я всегда суды выигрывал. И что сказать, я действительно беру материал для фильмов из собственных впечатлений, переживаний, чувств, эмоций, воспоминаний. И в то же время – из страстей, переживаний, чувств других людей. И знаете, это очень хорошие фильмы. Хорошие фильмы лечат.

– Для меня таких линий нет.

– Признаюсь, мне очень нравилась одна фраза, которую сказала моя любимая актриса Эммануэль Дево: «Все думают, что Арно – это персонажи Амальрика, но на самом деле Арно – это я и мои женские персонажи».

– Тут надо вернуться к замыслу. Почему я позвал на эту роль именно Марион Котийяр? Потому что я хотел не осудить, а понять Алис. Алис живет в холодном мире, где она напуганный ребенок. Мне нужны были черты Марион, чтобы вылечить Алис.

Когда я пригласил ее, она прочитала сценарий и довольно быстро согласилась. Но потом все время спрашивала: «Что... что же такое случилось с Алис? Что произошло, чтобы в ней родилась столь испепеляющая ненависть?» А я отвечал: «Я не знаю. Ты сама должна найти ответ... Ты должна спасти Алис». И вот уже в финале, когда Алис в Бенине... Она смотрит в камеру и, обращаясь прямо к камере, говорит, что она чувствует: о попытке вернуться в рай детства без компаса и карты. О попытке быть просто живой. Она описывает свое состояние так тонко, так глубоко... После того как это было снято, Марион Котийяр подошла ко мне, обняла меня, поцеловала и сказала: «Мы ее спасли».

– Это прозорливое замечание. Я думаю, Алиса больна чувством соперничества, вины. Брат и сестра оба этим чувством, как бы это правильно сказать, кормятся. Но, по сути, во всем виноват их отец – это он создал это напряженное соперничество между детьми, пока они взрослели.

«Единственное, что имеет значение, – это любовь»

– Дело в том, что я-то не считал и не считаю семью крепостью. Для меня семья нечто другое. На мой взгляд, семья – это поле боя, на котором люди с самого детства воюют и оттачивают свое оружие. Семья – это тот же театр, только маленький, первый, с которым сталкивается человек... И человек может создать себя на сцене этого театра. Семья – это метафора всего общества. Подумайте о Чехове! Прекраснодушно? Но это никак не противоречит мнению Льва Николаевича о семьях.

– Соглашусь с вами. Я, например, и интересуюсь фильмами, которые больше говорят о мифологии или имеют отношение к мифологии, чем к каким-то более земным, конкретным, повседневным делам. И мои фильмы скорее мифологичны, нежели реалистичны. Для меня самое важное – это спектакль чувств, душа персонажей. Я не могу перестать восхищаться Ингмаром Бергманом. То есть, как вы заметили, социальное идет просто в подкрепление тех рефлексий и мыслей, которые волнуют моих героев, фоном для того, чтобы показать всю палитру их ощущений.

– В вашем вопросе много вопросов. Попробуем разобраться. Первое. Я считаю, что в любви единственная верность, которая имеет значение, – это верность самому себе. Институт семьи всегда был в трещинах. Невозможно припомнить такие времена, когда он функционировал действительно нормально и крепко. Почитайте Гомера!

Второе. Да, сегодня много семей с матерями- или отцами-одиночками или семей, состоящих из партнеров одного пола. Но это ничего не меняет в сути отношений внутри семьи. Согласитесь, ничего! Единственное, что имеет значение, – это любовь. Все точно так же, как во времена Чехова: та же любовь, те же упреки, та же ревность, те же претензии, те же вопросы.

И наконец, третье. Филип в нашем фильме пишет о любовных отношениях, которые переживает. Он черпает для этого пищу в самом себе, так же как и я, для того чтобы писать и снимать, черпаю все внутри себя. Есть такое расхожее забавное выражение: нет ничего хуже для семьи, чем наличие в ней писателя. Представьте, если ваша фамилия Кафка и вас зовут Герман, то однажды вы неизбежно получите письмо вашего сына Франца с чудовищными обвинениями. И вы, конечно, будете в шоке.

«Я хочу говорить с синефилами во всем мире»

– Сказать честно, я панически боюсь критики. Вы не поверите: с самого начала карьеры не прочитал ни одной критической статьи. Все эти километры текстов. Еще один страх наистрашнейший – это показ картины актерам. Но если они меня понимают, если фильм им нравится, я чувствую, словно они мне возвращают все то, что я им дал во время съемок. Это самая важная для меня оценка, самая важная критика. Мне дорого, если меня понимают. Понимание зрителя также возвращает затраченные силы.

Еще, знаете, учитывая мой, ну скажем, достаточно почтенный возраст, я сентиментален. Встречаюсь с молодой зрительницей лет семнадцати где-нибудь после показов в провинции, и она мне говорит: «Я видела по телевизору ваш фильм, он изменил мою жизнь». Вот это благодать божья для режиссера.

– Отступлю на шаг в сторону, если позволите. В молодости я находился под большим влиянием русских и чешских писателей-диссидентов. И безусловно, то же самое касалось моего друга писателя Филипа Рота. На меня колоссальное впечатление оказали книги Светланы Алексиевич. В частности, ее документально-художественная проза «Цинковые мальчики» о воюющих и умирающих в Афганистане и «У войны не женское лицо». Незабываемая книга.

– Сегодня, безусловно, работают такие великолепные российские режиссеры, как Андрей Звягинцев и Кирилл Серебренников. «Нелюбовь» Звягинцева – и я уже говорил об этом – замечательно тонкий и драматичный фильм о любви, о симптомах разлада внутри семьи, кино о явных и подводных чувствах.

– «Нелюбовь» – история о внутрисемейной катастрофе, о пустоте в семейном доме – была в Каннах вместе с вашими «Призраками Исмаэля», картиной о превратностях любви. Там у вас, кстати, как и у Звягинцева, тоже пропадает ребенок.

– Все же эти фильмы совершенно разные. Что касается Серебренникова, для меня его «Лето» – это как видение «Жюля и Джима», такой советский вариант фильма Трюффо. Это и фантазия, и легкое дыхание, и ощущение пойманного мгновения. И как все это можно обнулить? Это существует. Есть и будет. Это важно.

– Вы имеете в виду кинематографистов?

– Безусловно. Прежде всего я думаю о Чехове... Чехов меня всегда вдохновлял и вдохновляет. Вы же наверняка заметили влияние Чехова в моих фильмах.

– Я считаю, что ситуация, связанная с Россией, с отношениями России и Украины, – абсолютно драматическая. Но есть целая когорта писателей, мыслителей, художников, которые вскормили меня, сформировали с юности. Есть классики и современные авторы, писатели-диссиденты, такие как Каневский. Они давали мне вдохновение для работы и пищу для размышлений. Я знаю, что у этих творцов есть своя аудитория в России. Синефилы... Я хочу говорить с синефилами во всем мире. Я хочу вернуться к той незнакомке из Франции, которая сказала мне, что я изменил ее жизнь. Это было чудо. И подобные чудеса возможны везде, будь то Франция или Россия.

Я знаю, что у этих художников гигантская, многомиллионная аудитория. И скажите: позволительно ли мне не протянуть руку этой многомиллионной думающей российской аудитории?