Богемная рапсодия
Первый вопрос, приходящий в голову по просмотре “Воскресения Лазаря”: а зритель кто? Кому захочется четыре часа просидеть в душном актовом зале, пялясь на дурашливую массовку? Кто будет счастлив, выходя из ЦДА на ночь глядя? “В данном случае, – говорит режиссер спектакля Борис Мильграм, – я себе аудиторию представлял совсем не так, как обычно. Я даже на самом деле не очень-то и думал о ней, поскольку делал все для себя и, может, для своих детей”.
Дочери режиссера пока только полтора года, так что этой постановкой она, видимо, заинтересуется еще очень не скоро. Вот почему потенциального зрителя придется определять критике.
Итак, во-первых, он непременно задумчив и начитан. Экспрессивный, ветреный юноша-образованец не в состоянии уловить хотя бы половины метафор и междустрочий, предлагаемых режиссером к расшифровке. И происходит это вовсе не оттого, что текст Достоевского так уж сложен. Нет! Роман, безусловно, глубок и вязок, но толковать его может каждый. В спектакле этой людской общности нет и в помине – он для избранных.
Для тех, кто вмиг угадает, к чему это на сцену выходят сразу два Раскольникова. Первый – дерганый, разъеденный балтийской солью и совестью студентик. Второй – гладенький двухметровый уверенный барин, мучающий белесую Сонечку чтением Евангелия от Иоанна. Оба они – ряженные в смешные комбинезончики – бегают меж глумливых пианистов, дударей и других колядовальщиков, чтобы в конце сойтись на Сенной, объявляя себя единым душегубом.
Между прочим, к чему тут русский народный балаган – вопрос номер два; не ответив на него, зритель останется лопоухим соглядатаем, так и не превратившись в соратника режиссера. Предлагаю ответ: без песен и плясок было бы совсем тошно. Есть, конечно, объяснение и посложнее: дескать, звуковая какофония – тромбоны, гусли, голоса – фон, на котором душа убийцы стремится к ангельским высотам, небесным хлябям и Господу Богу. Так тоже можно, но уж больно сложно для антрепризы.
Заведовать поющими статистами поручено Владимиру Чекасину – известному композитору и арлекину. Кстати, он еще один зрительский ориентир. Тем, кто ничего о нем не слышал или же по каким-то причинам питает к нему черную неприязнь, смотреть “Воскресение Лазаря” не рекомендуется, ибо Чекасин везде. В первом и третьем отделениях он легонько фонит, но второе – его царство. Панихида, устроенная Катериной Ивановной Мармеладовой по нечаянно усопшему мужу, – чекасинский вертеп. Покуда К. И. (Людмила Дребнева) бормочет что-то невнятное про мерзавцев, майорских жен и аристократическое прошлое, на сцене живет гурьба голосистых стервецов, так и норовящих гадкой частушкой отравить несчастной и без того нерадостную жизнь.
Песней спектакль и заканчивается. “Христос воскрес”, – тянет высокий гражданин в берете. “Христос воскрес”, – подхватывает хор, пристально глядя в зал. В это время на высоком балконе двуглавый Раскольников уверенно признается в злодействе, забыв о гордыне и каторжных бедах. Все они – молодые и сытые – уж очень смахивают на бравых комсорговских подпевал. Да и Петербург Достоевского при детальном рассмотрении больше похож на сонный град Веры Павловны: алюминий, пластмасса, кумач. Ни плешивых парадных, ни воющих псов – киловатты и шампунь. Эскизы Юрия Харикова. Не удивлюсь, если когда-нибудь вскроется, что тряпочки-мешочки для всех его постановок вырезались из одного рулона. Поэтому помнящим самарского “Бумбараша” ходить на “Воскресение Лазаря” тоже не стоит: к чему зря расстраиваться?
Ну а кому тогда стоит? Кто же он, в конце концов? Для какого же прекрасного и трогательного субъекта ставился спектакль? Пожалуйста! Он неглупый гражданин, старше средних лет, без докучливой необходимости плестись с утра на службу, знающий разницу между Чекасиным и Десятниковым. Желательно проживающий в центре, поскольку на метро можно опоздать, а машину оставить практически негде. Возможно, с приятной спутницей под локоток и пачкой чужих лекций в портфеле. Он – простой московский бездельник, каких тут принято называть богемой, бомондом или черт знает еще чем.