Современное искусство в роли рекламы социальных и эстетических ценностей

В Венеции продолжается 49-я Биеннале современного искусства, проходящая в этом году под девизом "Плато человечества". Куратором павильона России (вместе с его постоянным комиссаром Леонидом Бажановым) на этот раз была Екатерина Деготь. После возвращения в Москву она ответила на вопросы "Ведомостей".

- Что, собственно, такое Венецианская биеннале? - Самая представительная в мире выставка современного искусства, полный аналог большого кинофестиваля с отборщиками, жюри и призами, атмосферой феерической премьеры с присутствием звезд, адским нашествием прессы. Чтобы увидеть, что происходит в искусстве, в Венецию надо приезжать лично. Но туда и так, как известно, многие приезжают. Биеннале открыта все лето, и публика ходит, особенно в этом году, когда много работ завораживающе зрелищных. Но все же главным образом это ярмарка для профессионалов: здесь решается, кто из художников и кураторов куда будет приглашен в ближайшие два года, какие будут устроены выставки. Так и должно быть, и директора наших крупнейших музеев обязаны были бы приезжать сюда выбирать своих будущих экспонентов из числа международных звезд - если бы наши музеи считали себя частью мирового выставочного рынка, чего, к сожалению, нет.

- Биеннале представляет искусство отдельных стран. Не устарела ли идея национального представительства? - Конечно, устарела, именно поэтому с ней так интересно работать. Сначала она устарела практически: землеотводы были розданы странам в начале ХХ в., после чего, как известно, на карте мира многое изменилось. Поэтому постепенно к Садам Биеннале, где расположены все эти национальные избушки, вынужденно добавилась общая выставка в здании Арсенала. Поначалу она стыдливо называлась "молодежной", но теперь все встало на свои места, и это просто главная выставка Биеннале, работы для которой во всех странах мира выбирает главный куратор (вот уже два года это Харальд Зееман, самый знаменитый и, по мнению многих, лучший куратор в мире: в прошлом швейцарец, а ныне человек, национальность которого - искусство). Выставки в павильонах отдельных стран совершенно независимы, и их делают национальные кураторы, назначенные своими министерствами культуры. Так возникает напряжение между локальным и международным, которое и отражает реальность нашего времени, весьма похожего на 1912 г.: всеобщая вера в глобализацию и всеобщее помешательство на всем национальном. Обе идеи сами по себе утопичны и реакционны, но в пространстве между ними может прорастать искусство. Это и есть, собственно, тема нынешней Биеннале - "Плато человечества".

Но поскольку идея национального представительства очень архаична, некоторые страны свой жест построили как раз на ее подрыве. Черногория, например, пригласила к участию иностранца - российскую звезду Олега Кулика. Другие прямо реагировали на националистский облик многих павильонов. Англичанин Марк Уоллинджер, например, обыграл идею пересечения границы, оклеив британский павильон фотографией этого же здания в натуральную величину, а внутри показав видео "Врата королевства", где в рапиде, под торжественные псалмопения, выходят в зал прилета прошедшие через чистилище всех контролей пассажиры. А немец Грегор Шнайдер свой напыщенный нацистский павильон (дизайн 1938 г.) разрушил самым современным способом - изнутри: он полностью поменял его интерьер и построил там дом с болезненно узкими коридорами, дырами, шахтами - жилище страдающей личности, которая в ликующей национальной идее обычно не находит себе места.

- Что же было показано на сей раз в российском павильоне? - С самим павильоном, точнее, с его полуразрушенным (тогда) состоянием, уже играл в 1991 г. Илья Кабаков, превративший этот вечный ремонт в инсталляцию. В этот раз были выбраны три сложно рифмующихся между собой проекта, отвечающих на вызов глобализма весьма национальным образом. Дело в том, что российских, или, что то же самое, бывших советских художников глобализм интересует как разочарование: мы жили в стране, которая этой идеей пыталась руководствоваться. Русские художники знают всю глупейшую ложь глобализма и одновременное весь его прекрасный порыв, позволяющий оторваться от провинциальной идеи национального. Об этом, в частности, инсталляция Леонида Сокова, в которой миниатюрные копии известных скульптур ХХ в. вращаются, отбрасывая на стены бегущие тени, и только в этот эфемерный момент пересекаются, например, Генри Мур и Вучетич, которые ни в одном музее мира не встречаются из-за того, что версии глобализма у Запада и СССР были взаимоисключающими.

Об этой же утопии глобализма и инсталляция Сергея Шутова "Абак", где 40 механических фигур в черных покрывалах ритмично склоняются к полу, распевая прекрасные молитвы на разных языках. И, наконец, остроумный выход из еще одного глобалистского тупика, экологического, предложила Ольга Чернышева: в ее проекте Second Life устроен оптимистический живой уголок (с березками и пением птиц) для пушистых шуб и шапок, сфотографированных в московском метро. Экологический тоталитаризм был снят, иронизирован примиряющим жестом оживления всего - жестом, которым владеет только волшебник-художник.

- Подтвердила ли Биеннале представление о затяжном кризисе, в котором находится современное искусство? - О нет, отнюдь. Гораздо меньше стало аттракционов вроде каких-нибудь дымовых завес или гигантских пузырей, за которыми обычно скрывается интеллектуальная беспомощность. Искусство теперь предлагает целостное переживание, погружает в нечто вроде средневекового миракля, как у канадской художницы Джанет Кардиф, которая показывает зрителям фильм, а в наушниках заставляет слышать шепот несуществующих соседей по залу, пока злодеи из фильма тоже не зашепчут вам на ухо, заставляя вас содрогнуться. Для создания таких, по сути своей квазилитургических, мистериальных, эффектов больше всего, конечно, подходит видео, поэтому главная выставка Биеннале и была похожа на готический собор с чередой темных кинозалов-капелл. Но не только видео: пришел черед создания осмысленных компьютерных программ, как, например, у Чарльза Сэндисона, который заставил электронные слова стремительно летать в пространстве, сталкиваться и размножаться (мужчина поглощает пищу, мать встречает отца, и они превращаются в ребенка, но постепенно все больше загорается слов "старость" и "смерть").

Это то, что касается технических приемов, но они, разумеется, ничто, если искусство колеблется относительно своей роли. Сейчас этого, по крайней мере у Зеемана, не происходит: искусство полно достойной социальной ответственности и при этом не впадает в нравоучение и примитивизм. Оно видит свою задачу в том, чтобы для вопросов современного общества находить форму остроумной визуальной метафоры - фактически оно действует как реклама, но только не коммерческих, а социальных и эстетических ценностей. Еще это можно было бы назвать визуальной журналистикой, но только совершенно свободной, не делающей выводов и потому более близкой к поэзии. Такова, например, видеоминиатюра "Пробы" (Хоан Онофре), на которой современные молодые актеры один за другим с чудовищной фальшью произносят фразу из шедевра неореалистического кино 50-х гг., - и обнажается пропасть, образовавшаяся за полвека. Такие работы представляют собой маленькие авторские пьесы в свободной форме, и не случайно в этом жанре все больше хотят выступать кинематографисты (Аббас Кьяростами, Шанталь Аккерман и Атом Эгоян, представленные на этой Биеннале).

В самых радикальных вариантах современное искусство выходит в поле активизма - так поступил анонимный гватемальский художник, прочертивший накануне военного парада по его пути полосу сажи (сожженные деревни - прозрачный намек). Или голландец Ван Лисхаут, который объявил коллективную мастерскую в Роттердаме свободным государством, подрывающим унифицирующую госмонополию: со своими продуктами, образовательной системой, энергетикой, валютой. Сейчас это гражданское произведение искусства, которое ничего не иллюстрирует, а прямо действует, оказалось востребовано для социального проекта голландской женщины-врача, борющейся с нелегальными абортами и сексуальным невежеством во всем мире. Она выбрала ателье Лисхаута потому, что это место нестандартных возможностей, и это факт одновременно социальный и эстетический. Во всяком случае, никто больше не говорит о невостребованности искусства или его ненужности, как это было несколько лет назад.

- И какое место во всем этом отведено живописи? - Попытки навязать искусству одну форму, будь то живопись маслом на холсте или инсталляция, закончились. Идея может быть высказана в любой форме, и чем более эти формы эфемерны (очень популярны видео- и слайд-проекции), тем работа обычно бывает более тонкой, менее похожей на предмет продажи, выставленный в магазине. Впечатление о дискриминации фигуративной создается потому, что ее сторонники обычно сами склонны дискриминировать все остальное. К сожалению, от фигуративной живописи часто веет брюзжанием по поводу утраты ценностей, а в такой компании обычно никто, кроме самих брюзжащих, быть не хочет.

. - Какие темы и мотивы можно назвать сейчас модными? - Искусство сегодня сопротивляется всем унифицирующим проектам, будь то глобальный капитализм, колониализм или холодный модернизм. Но выход оно находит не в другой унификации, например традиционными формами, как это хотел делать так называемый постмодернизм, потерпевший неудачу в 80-е гг., а в неких зонах свободы, которых ищет и которые изобретает. Поэтому важны темы случайности, внезапности, нарушения порядка; художник Мартин Брух, инвалид, делает фотоснимок всякий раз, когда падает (что с ним бывает нередко), причем в ту же секунду, не вставая, чем повергает в шок непосвященных вокруг. Эстонка Эне-Лиз Земпер тоже работает с нарушением, на сей раз причинно-следственной связи: героиня ее черно-белого, в духе немого кино, фильма то вешается, то стреляется, но пленка все время раскручивается назад, и ей так и не удается завершить задуманное. Вообще комическое, в чаплиновском или бастер-китоновском варианте, играет большую роль в современном искусстве.

Природа авангарда переосмысляется: это не смерть искусства, от которой все уже устали, а, наоборот, раскрытие новых возможностей. Отказ от всего круга идей, связанных с дистанцией, отстраненностью, критикой, заставляет обращаться, напротив, к мотивам встречи и близости - но только, конечно, не буквально. Кинорежиссер Атом Эгоян в своей тонкой работе заставил зрителя смотреть на огромный экран с 30-сантиметрового расстояния - дальше отойти просто некуда. На экране стригут ногти на ногах, звуковой ряд - интимные признания девушки в своих чувствах; но больше всего потрясает именно близость.

Наконец, современное искусство часто предлагает примеры остроумного социального и политического анализа. Так, японец Тацуми Оримото одевает свою престарелую мать в карикатурные ботинки из полистирола, конфронтируя традиционную Японию и ее новую экономику, полую и тотально синтетическую. Скрытые пороки белых воротничков и тайные надежды нелегальных эмигрантов, экспериментальная генетика и культура туризма, современная мода и современная война - все эти социологические феномены интересуют художников. - Вы нарисовали довольно оптимистическую картину современного искусства. Почему же создается впечатление, что в России такого искусства нет или почти нет? - Такое искусство есть, но оно не получает общественного и государственного признания, вокруг него нет дискуссии, в лучшем случае оно признано как коммерческая единица, но не как интеллектуальная. А это, в свою очередь, означает, что люди, которые в других условиях реализовали бы свои амбиции как художники, просто не называют свою деятельность современным искусством. Они называют себя кинематографистами, веб-дизайнерами, учеными, рекламщиками, поэтами, политическими активистами, кем угодно, хотя довольно часто они делают такие отвязанные рекламные, научные или политические проекты, что по всем признакам являются художниками. Просто им невыгодно так называться. Поле для искусства совершенно не определено у нас. Во всем мире художник фактически делает оригинальную визуальную вариацию на интеллектуальную тему, уже обсужденную в обществе: например, той же нелегальной эмиграции, или немотивированных убийств детей в школах, или стереотипов женского-мужского, да чего угодно, лишь бы тема была узнаваема, а вмешательство художника в нее - парадоксальным и раскрывающим некие новые перспективы взгляда на эту тему.

Но у нас темы для художников не созрели, потому что их не вырабатывает ни общество, ни пресса. Даже если они сами до этих тем дойдут (что в принципе не есть задача художника), зритель их просто не узнает, поскольку не слышал, не думал о них. Единственное, что вошло в нашу реальность за последние годы, это восторг от потребления дорогих товаров (зафиксированный в рекламе и глянцевых журналах) и ирония над богатством новых русских (зафиксированный в анекдотах). Но для искусства этого мало, к тому же и темы довольно плоски, вот и остается единственной нашей интеллектуальной реальностью проблематика "Россия и Запад". Но без свежей мыслительной энергии произведение сегодня превращается в пустую красивую вещь, место которой, возможно, в магазине, но никак не в истории искусства.