Стыдливый русский эрос
Третьяковка долго не решалась выставлять на всеобщее обозрение салонное искусство, названное современниками “фабрикой стенных украшений”. Таких взглядов придерживался и Павел Третьяков, который не покупал салонную живопись даже самых даровитых – Генриха Семирадского и Константина Маковского. Что уж говорить про советские времена, когда слово “салонное” было почти забыто, а если и упоминалось, то как синоним полной безвкусицы. Но, несмотря ни на что, штормы Ивана Айвазовского до сих пор ценятся выше остальных природных явлений, а красоты Семирадского, Маковского или Неффа – товар, пользующийся на рынке русской живописи повышенным спросом. Спрос этот такой, что из небытия выплывают работы авторов третьестепенных и вовсе малоизвестных. При этом Третьяковка никогда еще не поднимала из запасников подаренные ей раритеты. А оказывается, зря.
Достав из темных углов свою салонную живопись и дополнив экспозицию картинами из частных коллекций, Третьяковка все же извинилась не за себя, а за академиков и назвала их “Пленниками красоты”. Хотя точнее было бы сказать, что салонные живописцы – антрепренеры, умело воспользовавшиеся ситуацией. К последней четверти ХIХ в. изображение чувственной красоты оказалось вытеснено на периферию художественной моды – передовым тогда считалось искусство передвижников. Но и в салонах красота могла появиться только в историческом костюме и соответствующем интерьере. Как, например, Эсфирь перед Артаксерксом (Андрей Рябушкин), грешница перед Христом (Генрих Семирадский) или совсем уж запросто – как курская мещанка в сарафане (Григорий Седов).
В салонные сюжеты, впрочем, допускались и современницы – особенно котировались итальянские девушки на карнавале (Василий Суриков) и неутешные молодые вдовы (Павел Федотов). Менялись страны, интерьеры, мелькали века, костюмы, лица. Но неизменны были царственный жест, томный взгляд, покатые плечи, обольстительные улыбки. Уже после, в начале ХХ в., когда в России появились полноценные ню Эрнеста Лангарта, стало ясно, что салонный академизм так и не стал эротическим искусством – нравственные устои или демократические взгляды мешали русским художникам выразить полный восторг перед женским телом.
Однако смелые решения все же были. Например, картина Семирадского, на которой Фрина на празднике Посейдона в Элевзине окончательно сбрасывает с себя одежду, по сути, устраивая настоящий публичный стриптиз. Но этот порыв – дерзкий, нахальный, дразнящий – так и остался в русской живописи ХIХ в. исключением.
Академики, впрочем, любили красоту в широком смысле слова и находили ее и в скромном обаянии неаполитанского пастушка на берегу моря, освещенном восходящим солнцем (Тимофей Нефф), и в перенесении священного ковра из Каира в Мекку (Маковский), и в торжественных позах христианских святых (Семирадский). Величественные позы, романтические пейзажи, трогательные сценки – здесь проявлялось мастерство отличников академий. Но если верить англичанам, утверждающим, что дьявол в деталях, то дьявол попутал академиков. Одежды, кинжалы, дешевые бусы и брильянтовые колье выписывались ими с такой любовью и достоверностью, что порой казалось: нет никаких курских мещанок кисти г-на Седова, есть только дивный русский сарафан. Страсть к разного рода роскошным вещичкам преследовала художников и в жизни. Античными раритетами был завален дом Семирадского в Риме на виа Гаэте, коллекцию сарафанов Седова продавали 10 дней, дом Маковского был складом душегреек, шушунов, кокошников и кичек, ювелирных изделий с алмазами и стекляшками на разноцветной фольге, серег, пуговиц, опахал и т. д. Но если грубые демократы презрительно отказывали салонной живописи в праве называться искусством, то современные искусствоведы советуют: античные идиллии подойдут для гостиной, а неаполитанский мальчик – для комнат в восточном стиле или игральной. Стоит ли опускаться до грубости демократов, если плен красоты так сладостен и так желанен.