Переплавку выдержал
Балет в Советском Союзе, демонстративно имперский и лишенный намека на демократизм, оказался самым благополучным из искусств – ни бульдозеров, ни партийных постановлений. Балетный люд не сажали в ГУЛАГ, а только отправляли поднимать отрасль в Туркменистан или обогащать репертуар молдавского ансамбля “Жок”. Но все три показательные выволочки, доставшиеся этому искусству, пришлись по трем балетам Шостаковича и навсегда отбили у композитора вдохновение возвращаться в мир эльфов и сильфид.
“Болт” до нынешней постановки видели в театре лишь один-единственный раз: его “вкрутили” на генеральной репетиции в Ленинградском ГАТОБе (так тогда называлась нынешняя Мариинка) в 1931 г. Тогда советское искусство, как Золушка, переживало двенадцатый удар часов – последнее мгновение, когда еще казалось, что можно все. В это время на балетной сцене архаическая рухлядь мирно сосуществовала с авангардом, причем поддерживал жизнеспособность наследства Петипа и переводил “Щелкунчика” в систему футуристических координат один и тот же человек – Федор Лопухов. Ему же принадлежал и “Болт”: из образцово-показательного индустриального балета, в котором нужно было пропесочить несознательного заводского рабочего, Лопухов превратил его в экспериментальный спектакль. Сюжет в нем скороговоркой пробалтывался во втором акте, освобождая два остальных для танца, в котором Лопухов синтезировал классику с достижениями физкультуры. Но передовые рабочие, которых пригласили в качестве экспертов на генеральную, прогрессом искусства озабочены не были и потребовали от спектакля линейного литературного сюжета – соцреализм был на подходе. Поэтому “Болт”, первоначально отправленный на переплавку, уступил место “Бахчисарайскому фонтану”, многочасовому мастодонту с сюжетом, но без хореографии.
Однако в возвращении “Болта” повинен Шостакович: ведь балетной музыки, которая могла бы соперничать с “Золотым веком”, “Болтом” и “Светлым ручьем” в образности, театральной броскости, идеальной для танца пропорции между мелодизмом и ритмичностью, с тех пор не появилось. Нет ничего удивительного в том, что молодой худрук балета Большого театра Алексей Ратманский, едва заступив год назад на этот пост, объявил своей генеральной линией возрождение всех балетных опусов Шостаковича. “Золотой век” пойдет в редакции Юрия Григоровича: во-первых, это он в начале 1980-х вернул на балетную сцену композитора; во-вторых, Ратманский одной из своих задач видит сохранение фирменного почерка балета Большого, а его сформировали спектакли Григоровича. “Светлый ручей” Ратманский успел поставить сам, еще будучи в статусе свободного художника.
Теперь Ратманский выточил “Болт”. Хореографу не понадобилось изменений в либретто: он не отказался ни от завода со станками, ни от техника-наладчика с делопроизводителем, ни от дивертисмента с “конницей Буденного” – лишь заставил комсорга Настю (имена персонажей нового балета, соответствующие именам участников премьеры, менялись до дня спектакля) выбирать между сознательным рабочим Яном и вредителем Денисом. А от невнятицы либретто теперь можно испытать дополнительный драйв – оно морщит совсем так же, как либретто балетов XIX в.
Ратманский сегодня один из немногих хореографов, кто не нуждается в музыкальной окрошке, а умеет работать с цельной партитурой. В “Болте” воображению хореографа приходится соревноваться с фантазией композитора – и, пожалуй, никто, как Ратманский, не способен придумывать такие утрированные движения, которые и становятся эквивалентами фирменным фаготам Шостаковича, его кларнетам, саксофонам или английскому рожку. Прекрасных актерских работ в этом балете такое изобилие, что хочется перечислить всех танцовщиков (их в программке 20 человек!). Но главное достоинство Ратманского – почти утраченное умение сочинять массовые танцы: именно оно определяет уровень хореографа. Дорвавшись до кордебалета Большого, Ратманский придумал для танцовщиков, проводящих свою карьеру у задников с канделябрами и попугаями, текст более плотный, чем наскребается у любого хрестоматийного принца. Он не оснащает их немыслимыми трюками, за которые его любят солисты, но дает возможность продемонстрировать все то, за что для каждого открылись двери Большого. Его краснофлотцы летают по сцене в разножках; самокатчики, с ветерком проносясь по сцене на самокатах, сохраняют апломб в арабесках; авиаторы пробуют сложные поддержки. Насыщенность прыжков, заносок, скольжений, вращений так велика, что кажется, та самая заводская лампочка, благополучной деятельности которой и посвящен весь балет, возвращается к жизни благодаря энергии, вырабатываемой этими танцами. Впрочем, Ратманский тут же показывает, что может соорудить величественную танцевальную картину даже из элементов утренней гимнастики – ею начинается и заканчивается спектакль. В нынешнем “Болте” нет никаких оммажей создателям его первой версии, но это хореографическое изобилие оказывается лучшим памятником Лопухову, от спектаклей которого сохранились только названия и бесконечная тяга открывать в классическом балете неизвестные резервы.