Смех в Венеции
Бремя его лет утяжелили искусственной бородой патриарха и вечной скорбью кредитоспособного изгоя – если зрителя возможно заставить сжимать кулаки от ярости и досады за несправедливость, то Пачино удалось это в полной мере. Его Шейлок живет, дерзает и терпит крах исключительно всерьез – в отличие от находящихся в пространстве вечного карнавала венецианцев, которых все время хочется приструнить, как расшалившихся школьников.
Режиссер Майкл Рэдфорд не принадлежит к числу профессиональных потрошителей Шекспира, каковыми изобилует англоязычный мир, – с пьесой английского классика он столкнулся впервые. В результате переработки и сокращения исходного текста Рэдфорду удалось добиться баланса между визуальной архаичностью экранизации (снимали в настоящей Венеции) и тем смещением акцентов, которое неизбежно происходит в голове современного читателя.
Все, что у Шекспира было спрятано и сглажено, в фильме заострено и поднято на поверхность. Антисемитизм “венецианского купца” Антонио (Джереми Айронс), о котором в пьесе мы знаем только со слов Шейлока, у Рэдфорда недвусмысленно обозначен в самом начале фильма – у ростовщика из гетто появляется очевидный мотив для мести своему христианскому должнику.
Свои резоны появляются и у того, что в драме называлось “бессмысленной грустью” Антонио: надо быть слепым, чтобы в герое Айронса не разглядеть отвергнутого воздыхателя, который не мытьем, так катаньем превращает свою плоть в залог бесконечной любви к Бассанио (Джозеф Файнс). “Сильнейшее чувство” по отношению к молодому другу, о котором Антонио говорит в пьесе, на экране закрепляется недвусмысленным поцелуем (который сам Файнс в одном из интервью, впрочем, интерпретировал исключительно платонически).
В подкорректированной Голливудом версии синопсис пьесы выглядит так: склонный к содомии антисемит, окончательно утративший вкус к жизни, спонсирует легкомысленного мота, пожелавшего пустить пыль в глаза состоятельной невесте. Главной жертвой этих финансовых и сексуальных фрустраций становится пожилой еврей Шейлок, обреченный хриплым шепотом молить о справедливости, которой он никогда не получит.
Ростовщик и в пьесе был побежден способами довольно сомнительными – при помощи ряженых и юридического крохоборства. В фильме переодетые судьями женщины тем паче вызывают возмущение – почему один из персонажей обречен быть участником трагедии, в то время как все остальные самым счастливым образом пребывают в комедии положений? Как ни парадоксально, только Антонио, главный враг Шейлока, приближается у Рэдфорда к “презренному ростовщику”: оба они – в прямом или небуквальном смысле – являются отцами, которых собственные дети пожирают без перерыва на рефлексию (дочь Шейлока сбегает с христианином, прихватив бриллианты, Бассанио оставляет фунт чужой плоти в залог кредитору).
Тем не менее и у Рэдфорда поражение Шейлока становится поводом для бессовестного ликования в финале. Венецианцы, однако, так упиваются победой и своим оптимистическим ренессансным мотовством, что становится ясно: долго без Шейлока они не протянут.