Дурное дело нехитрое
В списке использованной Морфовым литературы, помимо Мольера, значится еще с полдюжины авторов, но перечислять их всех нет никакого смысла. Какая разница, откуда взята та или иная фраза, когда почти весь текст выглядит актерской и режиссерской отсебятиной? Небрежность по отношению к слову – вообще характерная черта режиссера Морфова, во всяком случае если судить по спектаклям, поставленным им в России.
Морфов – любитель фарса и буффонады, проще говоря, эффектных сценических грубостей, которые не нуждаются в литературных оправданиях. Устроить балаган на месте всем известного сюжета – да, это Морфов умеет, и первое, что можно сказать про его “Дон Жуана”: это в буквальном смысле громкий спектакль. Там бедная донья Эльвира, когда Дон Жуан утаскивает ее за сцену, кричит так, будто ее насилуют, – и ясно, что от того Дон Жуана, какого играет Александр Баргман, такое не то что можно, но даже нужно ожидать.
Морфов отлично придумал сцену утреннего туалета Дон Жуана: он просыпается с сильного похмелья, и слугам приходится изрядно потрудиться, чтоб привести великого соблазнителя в более-менее человеческий вид. Дон Жуана долго извлекают из какого-то ящика – не то ванны, не то кровати – как вурдалака из могилы, после чего его желание надругаться над всем святым должно бы выглядеть абсолютно естественным, а потуги Сганареля образумить своего господина – безнадежной и ненужной глупостью. Но Морфов вряд ли намекал на инфернальность своего героя. Оживившись и прихорошившись, Баргман начинает кокетничать со зрительницами и раздавать визитки, а спектакль превращается в карнавальный смотр глумливых Дон-Жуановых бесчинств: лапанье деревенских простушек, пальбу из пистолета во время дуэли на шпагах, лицемерно-фарсовое покаяние и пьянку на могиле Командора.
Гробница, к слову, придумана тоже отменно: актеры образуют на сцене скульптурную группу, выстроенную с пышностью, характерной для католических кладбищ, и работающую как аттракцион – стоит тронуть любую фигуру, и она тут же приходит в движение. Дон Жуана этот фокус, разумеется, порядком забавляет, а статуя Командора кажется ему такой же механической игрушкой, подтверждающей Дон-Жуанов символ веры: “Дважды два равно четыре”. Именно эту фразу он с ужасом твердит в финале, отказываясь верить в то, что статуя явилась-таки на ужин.
Но тут уже все почти всерьез: спокойный старец Командор в белом саване, столб света, разрезающий пространство сцены пополам, и грешник, которого вот-вот настигнет кара небесная. Вероятно, вся литературная традиция осмысления знаменитого сюжета для Морфова – шелуха, но надо ведь сделать какой-то умный вид, чтоб оправдать всю ту унылую клоунаду, какую представляет собой петербургский “Дон Жуан”. И Морфов объясняет, что его спектакль – об одиночестве и о выборе. На самом деле максимум, что режиссер смог придумать по сути, – это вернуть “Дон Жуана” к первоначальной, элементарной схеме моралите. Это вообще-то всего лишь инфляция смысла, однако Морфов обладает какой-то удивительной способностью поставить спектакль так, что жульничеством в нем отдает даже утверждение про дважды два – четыре.