Кто в сапогах
Марчелли придумал для заигранной до невозможности пьесы одну простую вещь. На сцене у него лежит огромный круглый домотканый половик (слово “ковер” при взгляде на эту цветастую плюху кажется неуместным) – вещь мало того что какая-то деревенская и трогательная, но и задающая правила игры. Понимаете, дом Прозоровых – это такой дом, где разуваются, прежде чем ступить на половик. Таковы, конечно, провинциальные приличия, но когда в финале по тому же половику маршируют в сапогах, всякому ясно: пропал дом. А тут еще Наташа, мещанка в розовых колготках, уже после финальной Ольгиной реплики “Если бы знать!” сюсюкает за кулисами, что насадит везде цветочков; тьфу.
Другое дело, что сами сестры у Марчелли – такие же провинциальные клуши в жалких белых платьях и с дурацкими прическами. Пошлость розовых колготок они оценить способны, но это ничуть не отменяет их собственной нелепости. Какими же простодушными надо быть дурами, чтоб, например, очароваться таким вот Вершининым: к его ухваткам бывалого бабника вместо рассуждений о том, какой будет жизнь через 200 лет, подошло бы что-нибудь вроде: “Ну как, девчонки, погуляем?” Однако ж этот солдафон пришел к барышням – и надо, стало быть, философствовать. Он, кажется, готов приударить за любой из сестер, но Маша так Маша.
В такой игре на снижение нет ничего удивительного и уж точно ничего нового, но Марчелли ведет ее по крайней мере толково, находя самую простую логику для решения и характеров, и эпизодов. Военные в его спектакле носят свитера грубой вязки, причем на щуплом Тузенбахе свитер болтается как на вешалке и выглядит несколько богемно, зато Соленый никогда не снимает черный берет вроде тех, в каких любят щеголять охранники в московских переходах, – и весь его характер в принципе сыгран уже этим беретом. И вот, скажем, Тузенбах предлагает Соленому выпить коньяку. Тот наливает до краев два больших бокала и, заложив руку за спину, спокойно выпивает свою порцию. Тузенбах же захлебывается и, морщась от отвращения, устало машет рукой: “Все, подаю в отставку!”
Так же грубовато и наглядно Марчелли решает и все остальные сцены. Андрей сажает Наташу на клавиши пианино – трам! – неумело и глупо лезет ей под юбку и, потерпев неудачу, стонет: “Будьте моей женой!” Можно скривиться, но вообще-то в большинстве случаев Марчелли, трезво оценивая возможности своих актеров, просто сочиняет им подпорки в виде внешних мотивировок. Отчего вдруг Тузенбаха и Вершинина потянуло на спор о будущей жизни? Да напились, отчего же еще!
За счет такой простой житейской логики, пожалуй, и существует этот спектакль “Тильзит-театра”. Тут даже когда Тузенбах оправдывается, что он немец, вспоминаешь, что нынешний городок Советск был когда-то немецким Тильзитом. Во всем этом есть свое обаяние, но достаточно ли его для того, чтобы везти марчеллиевских “Трех сестер” на конкурс лучших российских спектаклей, я, честно говоря, не знаю. Хотя и серьезных причин отказывать им в фестивальном гостеприимстве тоже вроде бы нет: эти сестры заслуживают по крайней мере милосердия.