ПОЛИТЭКОНОМИЯ: Урок истории
Вряд ли у кого сегодня вызывает сомнение, что приговор Ходорковскому и цифра 9 лет – это политическое решение. Само действо в Мещанском суде, особенно на последнем его этапе, носило столь странный и даже просто кафкианский характер, что невольно заставляло думать не об исполнителях, а о режиссерах. Маленький душный зал (слушается рядовое хозяйственное дело), клетка (инкриминируемые преступления носят особо опасный характер), молчаливые неопознанные люди с плакатами (народ против олигархов), сотни милиционеров и омоновцев, металлоискатели и ограждения на дальних подступах (необходимые меры безопасности), подогнанная дорожно-строительная техника (плановые работы). И наконец – подчиненный какой-то замысловатой невидимой воле темп бесконечного чтения приговора, то замедляющийся, то убыстряющийся и весь нацеленный на то, чтобы, измотав зрителей саспенсом приближающейся, но никак не наступающей развязки, вдруг все же мастерски неожиданно поставить финальную и жестокую точку.
Что призвано было продемонстрировать нам это действо? Какую мысль и впечатление внушить? Ясно, что не мысль об объективности разбирательства. Тогда суду пришлось бы раздробить дела, переквалифицировать обвинение. Процедура стала бы занудной, а сроки – невпечатляющими. Пропал бы этот привкус мистерии власти. Ведь не за офшоры и трансфертные цены судили Ходорковского. Почему тогда другие потенциальные фигуранты спокойно распоряжаются своим имуществом и ходят в передовиках капитализма? Почему Ходорковский получает тюремный срок, а, скажем, Абрамович – губернаторский?
Смысл действа был не в установлении вины, а в демонстрации непреклонности карающей воли. Ее неподвластности ухищрениям адвокатов, воплям общественности и логическим возражениям; ее, так сказать, суверенности. Вообще, террор – это то, что общество принимает, утратив представление о справедливости, взамен ее, как суррогат. Первоначально террор призван восстановить справедливость по ускоренной и неформальной процедуре. Но в действительности очень быстро стирает грань между виновными и невиновными. И превращает идею справедливости в орудие произвола. Прикрыть который способна лишь внушающая страх суровость наказания.
Я лично не испытываю никаких симпатий к деятелю большевистской партии Николаю Бухарину. А многие фигуранты сталинских процессов, в сущности, заслуживали того наказания, которое они приняли, хотя и за совсем другое. Но при этом в отношениях со Сталиным они были жертвами, а Сталин – палачом. И если бы они были наказаны за то, за что заслуживали, то страна тем самым избавлялась бы от скверны. Однако смысл назначенного им наказания заключался в самом наказании, в его устрашающей неотвратимости безотносительно к реальным обстоятельствам и истине.
Не так давно один политтехнолог на реплику об искажении правосудия в деле Ходорковского взвился: Ходорковский и правосудие – это несовместимо, он строил олигархическую, продажную систему, в которой ни о каком правосудии речь не шла, все ее строили, и я, я тоже строил... Вроде как получалось, что и ему тоже место бы в тюрьме. Но, признавши это, он вроде как оказывался уже с другой стороны этих баррикад – с теми, кто сажает, а не кого сажают. Такая сценка из учебника истории.